Современные писатели деревенщики. Деревенская проза: рекомендательный список литературы
1. Александр Солженицын. «Матренин двор»
Относить Солженицына (1918-2008) к деревенским прозаикам можно со значительной долей условности. При всей остроте поднятых проблем, будь то коллективизация, разорение или обнищание деревни, никто из деревенщиков никогда не был диссидентом. Однако неспроста Валентин Распутин утверждал, что авторы этого направления вышли из «Матрениного двора», как русские классики второй половины XIX века — из гоголевской «Шинели». В центре рассказа — и в этом его главное отличие от остальной деревенской прозы — не коллизии сельской жизни, а жизненный путь героини, русской крестьянки, деревенской праведницы, без которой «не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша». Предшественницами Матрены в русской литературе могут считаться некрасовские крестьянки — с той лишь разницей, что Солженицын делает упор на кротость и смирение. Впрочем, общинные крестьянские традиции не оказываются для него (и его автобиографического рассказчика Игнатича) абсолютной ценностью: писатель-диссидент размышляет об ответственности человека за собственную судьбу. Если «вся земля наша» держится только на самоотверженных и покорных праведниках, совершенно неясно, что же с ней будет дальше — ответу на этот вопрос Солженицын посвятит немало страниц своего позднего творчества и публицистики.
«Не сказать, однако, чтобы Матрена верила как-то истово. Даже скорей была она язычница, брали в ней верх суеверия: что на Ивана Постного в огород зайти нельзя — на будущий год урожая не будет; что если метель крутит — значит, кто-то где-то удавился, а дверью ногу прищемишь — быть гостю. Сколько жил я у нее — никогда не видал ее молящейся, ни чтоб она хоть раз перекрестилась. А дело всякое начинала „с Богом!“ и мне всякий раз „с Богом!“ говорила, когда я шел в школу».
Александр Солженицын. «Матренин двор»
2. Борис Можаев. «Живой»
Можаев (1923-1996) ближе остальных деревенщиков к Солженицыну: в 1965 году они вместе ездили в Тамбовскую область собирать материалы о крестьянском восстании 1920-1921 годов (известном как Антоновский мятеж), а затем Можаев стал прототипом главного крестьянского героя «Красного колеса» Арсения Благодарева. Читательское признание пришло к Можаеву после выхода одной из первых его повестей — «Живой» (1964-1965). Героя, рязанского крестьянина Федора Фомича Кузькина (по прозвищу Живой), решившего уйти из колхоза после того, как за год работы он получил лишь мешок гречки, преследует целый ворох неприятностей: его то штрафуют, то запрещают отпускать ему хлеб в местном магазине, то хотят забрать всю землю в колхоз. Однако бойкий характер, находчивость и неистребимое чувство юмора позволяют Кузькину побеждать и оставлять колхозное начальство посрамленным. Уже первые критики неспроста стали называть Кузькина «родным, единоутробным братом Ивана Денисовича», и действительно, если солженицынский Шухов благодаря собственному «внутреннему стержню» научился быть в лагере «почти счастливым», не сдался голоду-холоду и не опустился до заискивания перед начальством и доносительства, то Кузькину уже не в экстремальных, но и в не свободных условиях колхозной жизни удается сохранять достоинство и честь, оставаться самим собою. Вскоре после публикации можаевской повести Юрий Любимов инсценировал ее в Театре на Таганке, бывшем символом свободы в несвободной стране, с Валерием Золотухиным в главной роли. Спектакль был расценен как пасквиль на советский образ жизни и запрещен лично министром культуры Екатериной Фурцевой.
«— Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать — сказал Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы.
— Дадим ему паспорт, пусть едет в город, — сказал Демин.
— Ехать не могу, — ответил Фомич. <…> По причине отсутствия всякого подъема. <…> У меня пять человек детей, да один еще в армии. А богатства мои сами видели. Спрашивается, смогу я подняться с такой оравой?
— Настрогал этих детей косой десяток, — пробурчал Мотяков.
— Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот я и строгаю, — живо возразил Фомич.
Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные.
— А ты, Кузькин, перец! Тебя бы в денщики к старому генералу… Анекдоты рассказывать».Борис Можаев. «Живой»
3. Федор Абрамов. «Деревянные кони»
На Таганке ставили «Деревянных коней» Федора Абрамова (1920-1983), которым повезло больше: премьеру, состоявшуюся в десятилетний юбилей театра, по словам Юрия Любимова, «буквально вырвали у начальства». Небольшая повесть — одна из характерных вещей Абрамова, вообще-то прославившегося объемным эпосом «Пряслины». Во-первых, действие происходит на родной для писателя архангельской земле, на побережье реки Пинега. Во-вторых, характерные деревенские бытовые коллизии ведут к более серьезным обобщениям. В-третьих, главным в повести является женский образ: старая крестьянка Василиса Милентьевна, любимая героиня Абрамова, воплощает несгибаемую силу и мужество, но более важными в ней оказываются неиссякаемый оптимизм, неизбывная доброта и готовность к самопожертвованию. Под очарование героини волей-неволей подпадает рассказчик, поначалу не испытывавший радости от знакомства со старухой, способной нарушить его покой и тишину, которых он так долго искал и нашел в пинежской деревеньке Пижма, «где бы все было под рукой: и охота, и рыбалка, и грибы, и ягоды». Деревянные коньки на кровлях деревенских домов, с самого начала вызывавшие эстетическое восхищение рассказчика, после знакомства с Милентьевной начинают восприниматься иначе: красота народного творчества предстает в неразрывной связи с красотой народного характера.
«После отъезда Милентьевны я не прожил в Пижме и трех дней, потому что все мне вдруг опостылело, все представилось какой-то игрой, а не настоящей жизнью: и мои охотничьи шатания по лесу, и рыбалка, и даже мои волхования над крестьянской стариной. <…> И так же безмолвно, понуро свесив головы с тесовых крыш, провожали меня деревянные кони. Целый косяк деревянных коней, когда-то вскормленных Василисой Милентьевной. И мне до слез, до сердечной боли захотелось вдруг услыхать их ржанье. Хоть раз, хоть во сне, если не наяву. То молодое, заливистое ржанье, каким они оглашали здешние лесные окрестности в былые дни».
Федор Абрамов. «Деревянные кони»
4. Владимир Солоухин. «Владимирские проселки»
Васильки. Картина Исаака Левитана. 1894 год Wikimedia Commons
Грибы, васильки и ромашки как знаки поэтизации деревенского мира легко встретить на страницах книг Владимира Солоухина (1924-1997). Конечно, больше, чем внимание к дарам природы, имя писателя сохранили в истории литературы едкие строки из «Москвы-Петушков» Венедикта Ерофеева, предлагавшего плюнуть Солоухину «в его соленые рыжики». Но этот автор не совсем традиционалист: так, ему одному из первых советских поэтов разрешили напечатать верлибры. Одна же из самых ранних и известных повестей писателя «Владимирские проселки» во многом связана с поэзией. Она построена как своеобразный лирический дневник, основная интрига которого состоит в том, что герой совершает открытие в родном для него и, казалось бы, хорошо известном мире Владимирщины. При этом герой стремится рассказывать «о времени и о себе», поэтому главным в повести Солоухина становится процесс рефлексии и пересмотр героем тех ценностных ориентиров, которые сложились у современного ему «простого советского человека». Традиционализм Солоухина был неявно замешан на противопоставлении старого русского и нового советского (добавим сюда его публикации о русских иконах) и в советском контексте выглядел как вполне нонконформистский.
«Оживленное гуденье базара привлекало прохожих подобно тому, как запах меда привлекает пчел. <…> Это был славный базар, на котором легко можно было определить, чем богаты окрестные земли. Главенствовали грибы — целые ряды были заняты всевозможными грибами. Соленые белые шляпки, соленые белые корешки, соленые рыжики, соленые сыроежки, соленые грузди. <…> Сушеные грибы (прошлогодние) распродавались огромными гирляндами по ценам, которые московским хозяйкам показались бы баснословно маленькими. Но больше всего, конечно, было свежих, с прилипшими хвоинами, разных грибов. Они лежали кучами, грудами, в ведрах, корзинах, а то и просто на телеге. Это было грибное наводнение, грибная стихия, грибное изобилие».
Владимир Солоухин. «Владимирские проселки»
5. Валентин Распутин. «Прощание с Матерой»
В отличие от Солоухина Валентин Распутин (1937-2015) дожил до времен «духовных скреп» и сам принимал участие в их утверждении. Среди всех деревенских прозаиков Распутин, пожалуй, наименее лиричен, ему всегда, как прирожденному публицисту, больше удавались нахождение и постановка проблемы, чем воплощение ее в художественной форме (на неестественность языка распутинских персонажей, при общем восторженно-апологетическом отношении к писателю, обращали внимание многие критики). Характерный пример — успевшая стать классической и войти в обязательную школьную программу повесть «Прощание с Матерой». Ее действие происходит в деревне, расположенной на острове посередине Ангары. В связи со строительством Братской ГЭС (здесь Распутин полемизирует с патетической, устремленной в советское будущее поэмой Евгения Евтушенко «Братская ГЭС») Матера должна быть затоплена, а жители переселены. В отличие от молодежи старики не хотят оставлять родную деревню и воспринимают необходимый отъезд как измену предкам, похороненным на малой родине. Главная героиня повести, Дарья Пинигина, демонстративно белит свою избу, которой через несколько дней суждено быть преданной огню. Но главным символом традиционной деревенской жизни является полуфантастический персонаж — Хозяин острова, который охраняет деревню и гибнет вместе с нею.
«А когда настала ночь и уснула Матера, из-под берега на мельничной протоке выскочил маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не похожий зверек — Хозяин острова. Если в избах есть домовые, то на острове должен быть и хозяин. Никто никогда его не видел, не встречал, а он здесь знал всех и знал все, что происходило из конца в конец и из края в край на этой отдельной, водой окруженной и из воды поднявшейся земле. На то он и был Хозяин, чтобы все видеть, все знать и ничему не мешать. Только так еще и можно было остаться Хозяином — чтобы никто его не встречал, никто о его существовании не подозревал».
Валентин Распутин. «Прощание с Матерой»
Снопы и деревня за рекой. Картина Исаака Левитана. Начало 1880-х годов
Wikimedia Commons
6. Василий Белов. «Привычное дело»
Куда менее удачливым публицистом был близкий к Распутину идеологически Василий Белов (1932-2012). Среди создателей деревенской прозы он имеет заслуженную репутацию проникновенного лирика. Неспроста главной его вещью так и осталась первая повесть, принесшая писателю литературную известность, — «Привычное дело». Ее главный герой, Иван Африканович Дрынов, по выражению Солженицына, «естественное звено природной жизни». Он существует как неотъемлемая часть русской деревни, не имеет больших претензий и подчиняется внешним событиям, будто естественному природному циклу. Любимая присказка беловского героя, можно даже сказать, его жизненное кредо — «дело привычное». «Жись. Жись, она и есть жись», — не устает повторять Иван Африканович, переживая то неудачную (и нелепую) попытку уехать на заработки в город, то смерть жены, не сумевшей оправиться от трудных девятых родов. При этом интерес повести и ее героя заключается не в спорной морали, а в обаянии самой деревенской жизни и открытии одновременно необычной и достоверной психологии деревенских персонажей, переданной через удачно найденное равновесие веселого и трагичного, эпического и лирического. Неспроста один из самых запоминающихся и ярких эпизодов повести — глава, посвященная Рогуле, корове Ивана Африкановича. Рогуля — своего рода «литературный двойник» главного героя. Ничто не может нарушить ее сонной покорности: все события, будь то общение с человеком, встреча с быком-осеменителем, рождение теленка и в конце концов гибель от ножа, воспринимаются ею абсолютно бесстрастно и едва ли не с меньшим интересом, чем смена времен года.
«Серая невидимая мошка забиралась глубоко в шерсть и пила кровь. Кожа у Рогули зудела и ныла. Однако ничто не могло разбудить Рогулю. Она была равнодушна к своим страданиям и жила своей жизнью, внутренней, сонной и сосредоточенной на чем-то даже ей самой неизвестном. <…> В ту пору Рогулю часто встречали у дома дети. Они кормили ее пучками зеленой, нарванной в поле травы и выдирали из Рогулиной кожи разбухших клещей. Хозяйка выносила Рогуле ведро пойла, щупала у Рогули начинающиеся соски, и Рогуля снисходительно жевала у крылечка траву. Для нее не было большой разницы между страданием и лаской, и то и другое она воспринимала только лишь внешне, и ничто не могло нарушить ее равнодушия к окружающему».
Василий Белов. «Привычное дело»
7. Виктор Астафьев. «Последний поклон»
Творчество Виктора Астафьева (1924-2001) не умещается в рамки деревенской прозы: военная тема также очень важна для него. Однако именно Астафьев подвел горький итог деревенской прозе: «Мы отпели последний плач — человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне. Мы и воспевали ее одновременно. Как говорится, восплакали хорошо, на достойном уровне, достойном нашей истории, нашей деревни, нашего крестьянства. Но это кончилось». Повесть «Последний поклон» тем более интересна, что в ней писателю удалось совместить несколько важных для него тем — детства, войны и русской деревни. В центре повести — автобиографический герой, мальчик Витя Потылицын, рано потерявший мать и живущий в бедной семье. Автор рассказывает о маленьких радостях паренька, его детских шалостях и, конечно, о его любимой бабушке Катерине Петровне, которая умеет обычные бытовые дела, будь то уборка избы или выпекание пирогов, наполнять радостью и теплом. Возмужав и вернувшись с войны, рассказчик спешит навестить свою бабушку. Крыша бани провалилась, огороды поросли травой, но бабушка все так же сидит около окна, сматывая пряжу в клубок. Налюбовавшись внуком, старушка говорит, что скоро умрет, и просит внука похоронить ее. Однако когда Катерина Петровна умирает, Виктор не может попасть на ее похороны — начальник отдела кадров уральского вагонного депо отпускает только на похороны родителей: «Откуда знать он мог, что бабушка была для меня отцом и матерью — всем, что есть на этом свете дорогого для меня!»
«Я еще не осознал тогда всю огромность потери, постигшей меня. Случись это теперь, я бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть бабушке глаза, отдать ей последний поклон.
И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкой, я пытаюсь воскресить ее в памяти, выведать у людей подробности ее жизни. Да какие же интересные подробности могут быть в жизни старой, одинокой крестьянки? <…> Вдруг совсем-совсем недавно, совсем нечаянно узнаю, что не только в Минусинск и Красноярск ездила бабушка, но и на моленье в Киево-Печерскую лавру добиралась, отчего-то назвав святое место Карпатами».Виктор Астафьев. «Последний поклон»
Вечер. Золотой Плес. Картина Исаака Левитана. 1889 год
Wikimedia Commons
8. Василий Шукшин. Рассказы
Василий Шукшин (1929-1974), пожалуй, самый самобытный автор-деревенщик, имел не только писательский успех, но куда больше был известен массовому зрителю как режиссер, сценарист и актер. Но в центре и его фильмов, и книг — русская деревня, жители которой своеобразны, наблюдательны и остры на язык. По определению самого писателя, это «чудики», мыслители-самоучки, чем-то напоминающие о легендарных русских юродивых. Философия героев Шукшина, подчас возникающая буквально на ровном месте, идет от характерного для деревенской прозы противопоставления города и деревни. Однако эта антитеза не драматична: город для писателя — что-то не враждебное, а просто совсем другое. Типичная ситуация для рассказов Шукшина: герой, поглощенный бытовыми деревенскими заботами, вдруг задается вопросом: что со мной происходит? Однако у людей, выросших в мире, где преобладают простые материальные ценности, как правило, не хватает средств для анализа ни собственного психологического состояния, ни того, что происходит вокруг в «большом» мире. Так, герой рассказа «Срезал» Глеб Капустин, работающий на пилораме, «специализируется» на разговорах с заезжими интеллектуалами, которых, по его мнению, оставляет не у дел, вменяя им в вину незнание народной жизни. «Алеша Бесконвойный» выбивает себе в колхозе право на нерабочую субботу, чтобы целиком посвящать этот день личному ритуалу — бане, когда он принадлежит только себе и может размышлять о жизни и мечтать. Бронька Пупков (рассказ «Миль пардон, мадам!») придумывает захватывающий сюжет о том, как во время войны он выполнял спецзадание по убийству Гитлера, и хотя вся деревня над Бронькой смеется, сам он раз за разом рассказывает эту завиральную историю разным приезжим из города, ведь таким образом он верит в собственную мировую значимость… Но, так или иначе, шукшинские герои, пусть и не находящие адекватного языка для выражения собственных душевных переживаний, но интуитивно стремящиеся преодолеть мир примитивных ценностей, вызывают у читателя чувство приятия и даже умиления. Неспроста в позднейшей критике укрепилось мнение, что именно дети таких «чудиков» с глубоким удовлетворением восприняли конец советской власти.
«И как-то так повелось, что когда знатные приезжали в деревню на побывку, когда к знатному земляку в избу набивался вечером народ — слушали какие-нибудь дивные истории или сами рассказывали про себя, если земляк интересовался, — тогда-то Глеб Капустин приходил и срезал знатного гостя. Многие этим были недовольны, но многие, мужики особенно, просто ждали, когда Глеб Капустин срежет знатного. Даже не то что ждали, а шли раньше к Глебу, а потом уж — вместе — к гостю. Прямо как на спектакль ходили. В прошлом году Глеб срезал полковника — с блеском, красиво. Заговорили о войне 1812 года… Выяснилось, что полковник не знает, кто велел поджечь Москву. То есть он знал, что какой-то граф, но фамилию перепутал, сказал — Распутин. Глеб Капустин коршуном взмыл над полковником… И срезал. Переволновались все тогда, полковник ругался… <…> Долго потом говорили в деревне про Глеба, вспоминали, как он только повторял: „Спокойствие, спокойствие, товарищ полковник, мы же не в Филях“».
Василий Шукшин. «Срезал»
Когда в 1917 году русским на голову свалилось коммунистическое иго, никто не мог и предположить, что большевики учинят не только самый масштабный геноцид в человеческой истории, но и буквально за 2-3 поколения втрамбуют в культурном смысле один из самых талантливых и многообещающих народов в землю. Русские с образованием, с деньгами, с талантами были либо убиты, либо изгнаны - осталась лишь рабоче-крестьянская «табула раса» на которой справа налево был начертан нужный азиатским оккупантам текст. Но страна была громадная, энергии азиатов на всех не хватало, так что volens nolens пришлось разрешить рабам дозировано получать знания и работать на ответственных должностях. По понятным причинам, большевики тут были вынуждены заниматься гиперконтролем и действовать по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть» - так, первая русская генерация номенклатуры была полностью перерезана в ходе т.н. «Ленинградского дела» по мельчайшему и беспочвенному подозрению. Но процесс так или иначе шел, и у русских вновь появилась своя интеллигенция. Конечно, она изначально была дефектной - из-за низкого качества азиатских преподавателей, которые, к тому же, тщательно следили, чтобы питомцы не переросли учителей, да плюс выжигала мозги удушающая талмудистика «марксизьмы-ленинизьмы». Но русские были счастливы и этому.
Раб, осознавший, что он раб - уже не раб. Первыми осознавшими свое бесправие, свою обреченность и гигантский масштаб трагедии, на которую обрекли их Родину большевицкие палачи, стали русские писатели крестьянского происхождения, известные широкой массе читателей как «деревенщики». Конечно, о коммунистических злодеяниях знали и до того: русские офицеры-фронтовики, русские представители номенклатуры, русские журналисты-международники, но все они были спаяны ложной корпоративной солидарностью, были вынуждены мимикрировать и уж точно не могли выступать от лица всего народа. Деревенщики стали первой сплоченной группой, выражающей интересы угнетенной русской нации (в отличие от «шестидесятников», декларировавших интернационализм), которой советская власть дала своеобразную трибуну - о причинах этого парадоксального поступка выскажусь несколько позже. Книга красноярского филолога Анны Разуваловой посвящена явно и неявно постулируемым идеям в литературном и публицистическом творчестве деревенщиков. Книга неплохая, но страдает типичными недостатками советской гуманитарной школы. В первую очередь, это глубокие комплексы и переживания по поводу «ненаучности» гуманитарного знания, что вызывает у автора острое желание насытить текст кучей специализированных терминов - на каждой странице эти «биолого-органицистская метафорика», «обсессивно-антимещанская риторика», «эссенциалистски понятая, мифологизированная Культура» и прочие «рессентименты», «онтологизации» и почему-то очень популярная «телеологичность». Примечательно, что в западной гуманитарной литературе (которая составляет заметную часть библиографии данной работы) такой проблемы не существует: все написано очень ровно и внятно. Но от наукообразного мусора можно отстраниться, а сама по себе книга достаточно информативна, а главное, избавлена от другого и куда более мерзкого советского «родимого пятна» - оценочности суждений и заданности выводов. Проанализируем структуру обсуждаемого исследования - в дальнейшем тексте оценочность и выводы будут уже моими, как частного лица.
Разувалова предлагает считать деревенщиками группу русских по национальности писателей, актуализировавших этническую и социальную тему своего происхождения в своем творчестве в т. н. «долгие 70-е», период от начала закручивания гаек Брежневым (1968) до начала перестройки (1985). Именно в эту эпоху советская власть осознала ненадежность либеральной интеллигенции и принялась вербовать себе союзников в национал-консервативном лагере, до того являвшим собой сугубо маргинальный «кружок по интересам».
В этом плане довольно перспективно выглядели молодые провинциальные писатели - Астафьев, Солоухин, Белов, Распутин, Шукшин и другие; все как один, выходцы из советизированной деревни; публиковавшие скромные произведения о сельском быте, природе, повседневной рутине, сплошь и рядом перетекающей в героизм - не противоречившие ни идеологии, ни творческому методу господствовавшего социалистического реализма. Тут кстати пришлись и региональные особенности их прозы - сибирские, поморские, степные мотивы, приближавшие деревенщиков к нацменской интеллигенции, усиленно выращиваемой большевиками в пробирке и буквально купающейся в золоте - часть денежного ручейка, по счастью перепала и «попавшим под кампанию» русским. Со второй половины 60-х деревенщики получают возможность регулярно публиковаться значительными тиражами, ездить по стране, вести довольно откровенную публицистическую полемику. Само собой, в обмен на безоговорочную лояльность к КПСС.
Изначально эксперимент был довольно удачным. Русские писатели старались оправдать доверие, среди их вещиц было много насквозь советских текстов, но по мере роста их мастерства и социального авторитета, апологетические мотивы уходят из деревенской прозы. Главным содержанием становится трагедия русской деревни, и, шире, русского народа и всей старой России, переставшей существовать в 1917 году. Гражданская война, коллективизация, ВОВ, волюнтаризм Хрущева, бесхозяйственность и безответственность эпохи застоя - все это каскадом обрушилось на русскую деревню, навсегда подорвало ее демографический потенциал и обрекло на окончательную дегенерацию и полное затухание. Разумеется, все эти инвективы были завуалированными и клеймили не систему, а вымышленных аппаратчиков. Но произведения деревенщиков сами складывались в систему, и состояли не только из текста, но и из невысказанного, но понятного каждому сознательному читателю 70-80-х годов подтекста. А подтекст этот заключался в следующем:
Коммунисты уничтожили деревню в широком смысле как экономическую отрасль и социальный институт - и продолжают уничтожать конкретные деревни, затопляя и выжигая их ради сиюминутной выгоды;
Коммунисты превратили некогда цветущую и изобильную землю в пустыню, полностью изгадив экологию ради не оправдавшей себя промышленности - и продолжают уничтожать русские леса, озера, реки, лишь бы перевыполнять никому не нужный план и держать национальные меньшинства в неге и холе;
Коммунисты полностью истощили людские ресурсы, бездарно угробив миллионы русских в войнах и бесчеловечных экспериментах, споив и развратив их - и продолжают скрытый геноцид, убивая сотни тысяч людей за Полярным кругом ради добычи ископаемых, за бесценок поставляемых Западу;
Коммунисты изуверски обращались не только с русскими, но и с коренным населением Сибири, крайнего Севера и Дальнего Востока, отбирая у них земли и недра, разрушая их вековой уклад, отравляя их водкой, натравливая их на столь же несчастных и бесправных русских;
Коммунисты - это превращенная форма союза евреев, кавказцев и других азиатских народов, сплоченных своей ненавистью к старой России, русским, консервативным ценностям; видящие своей целью полное уничтожение России и русских как «хвороста в топке мировой революции».
Приблизительно такой «мессидж» транслировался деревенщиками на пике популярности их школы в конце 70-х- начале 80-х годов. И все это, безусловно, чистая правда. Разумеется, на фоне бездарного соцреализма, осточертевшей еще 20 лет назад некрофильской прозы про ВОВ, совсем никудышных произведений нацменов, их искренние и со старанием написанные романы (хотя, конечно, по гамбургскому счету зачастую беспомощные) воспринимались как глоток чистого воздуха. Для властей же деревенщики стали ПРОБЛЕМОЙ, поскольку на словах декларируя свою полную лояльность Советам, русские писатели, тем не менее, полностью саботировали все идеологические установки и даже переходили в контрнаступление:
Ввели в тренд интерес и любовь к исторической России (в контексте с последним демаршем Н.Поклонской, интересна история про Солоухина, открыто носившего золотой перстень с портретом Николая II - азиаты пытались заставить его публично снять символичное украшение, но наткнулись на твердый отпор);
Остановили грандиозную экологическую катастрофу, сплотив сотни тысяч человек под зелеными флагами противодействия безумным экономическим авантюрам.
Даже убийство самого известного, имевшего выход на киноэкраны деревенщика Шукшина тут, по большому счету, ничего не меняло. Через поколение русские окончательно «вошли бы в ум» и даже без особого насилия вернули бы все, что у них отняли всеразличнейшие «-ичи» и «-штейны», «-дзе» и «-швили», «-яны» и «-оглы». Но началась перестройка, которая, по сути, была ничем иным как навязанным извне срывом естественной демократизации и модернизации Советской России.
В условиях имитации политического плюрализма привыкшие к размеренным кабинетным интригам деревенщики запутались, растерялись, позволили наклеить на себя ярлыки антисемитов, противников перемен, замшелых фундаменталистов - и сами в это поверили. Распад страны и утрата писателями роли властителей дум национального масштаба привела к т. н. «отрицанию отрицания»: идеологическому примирению с коммунизмом, который виделся теперь меньшим злом, чем либерально-западническая гегемония. Начав якшаться со сталинистами, деревенщики по сути заключили pact with the devil, окончательно поставив крест на своем моральном превосходстве и выключив себя из роли даже не политических, а и идеологических акторов постсоветского пространства. Символично, что чекистская штафирка Прилепин, заявляющий о своей преемственности деревенской прозе, громко и публично восхваляет Джугашвили - который русскую деревню и уничтожил.
В общем, книга познавательная и поучительная. Побуждающая задуматься о многом: о роли «мягкой силы» в политической борьбе, о важности создания децентрализованных корпораций по национальному и профессиональному признаку, о необходимости строгого морального пуризма и щепетильно соблюдаемого кодекса чести для каждого индивидуума, бросившего явный или неявный вызов оккупационному режиму. Деревенщики не смогли добиться победы над «многонационалией», но они были в шаге от нее, и существенно ослабили советскую власть. Если исправить их ошибки и повторять шаги, принесшие им успех - чекисты будут уничтожены. И это не фигура речи.
Я со своим давним другом (по ЖЖ) skorkin-k веду интересную дискуссию на тему "писателей-деревенщиков". Пересказывать это бессмысленно, просто перекопирую тут часть его поста, в котором приведено мнение писателя Аксёнова в духе "как хорошо было бы - если бы...". Автор поста, как я понял - с ним солидаризировался.
А я категорически несогласен, мне даже кажется это какой-то несерьёзной фантазией и... ну не буду говорить нелицеприятности про Аксёнова (как писатель, а не как мыслитель - мне Аксёнов нравится). Поэтому начал там дискуссионный тред комментариев, который тоже копирую тут.
Подчеркну - я не рассуждаю тут об идеологии, сталинизме/антисталинизме, антисоветчине и т.п., а также о вариациях национал-патриотического дискурса, я говорю просто в принципе об этом направлении в литературе.
А каково ваше мнение об этом?
**************************************** ************
Ценное наблюдение у Евгения Попова.
Я тут обнаружил у него тонкое рассуждение про писателей-деревенщиков. Аксенов про них пишет, что среди них есть замечательные писатели, но всех их сознательно сгубила власть. Она не позволила им стать диссидентами. А они бы были круче тех диссидентов, которые были ориентированы на Запад. У них была почва, у них репрессии были как ковровое бомбометание, например - раскулачивание. Но их партия купила на корню, сразу. И подсунула им врагов в лице западников.
Несерьёзное и поверхностное рассуждение (не Ваше, а Е.Попова).
Стиль письма и вообще всяких рассуждений "деревенских писателей" - вовсе не российский и не советский.
Это течение зарождено в английской литературе самого начала 20-го века - и только к 60-м докатилось до нас.
Они СТОПРОЦЕНТНО одинаковые - что английские, что русско-советские - и Распутин и т.д. ничем тут не выделяются: то же формальное "почвеничество" и умеренный национализм, но всё это основано не на рассуждениях, а на любви к деревенскому быту.
В этой связи - раскулачивание и т.п. никак не могут быть предметом интереса этих писателей, т.к. это историческая, политическая тема - а они этим никогда не интересовались. Ни о каком диссидентстве тоже речь идти не могла - т.к. это не предмет интереса этого направления писателей, они всегда лояльны существующей власти - и могут устраивать фронду только если из-за строительства ГРЭС будет существовать опасность затопления какой-нибудь деревни.
Всё это никак - ни хорошо, ни плохо - не говорит об этом жанре и о самих Распутине и Ко, т.к. такие вещи меряются не жанром, а силой таланта, Тот же Распутин - на мой взгляд - этого таланта не лишён, хоть к моим любимым писателям никак не относится.
Вот, первое, что на ум пришло - это замечательная пародия А.А.Милна (который "Винни Пуха" написал) в маленьком рассказике "Взлет и падение Мортимера Скрайвенса":
"...Еще не пришло время Его величеству Солнцу подняться в своем яростном великолепии и лишь слабый проблеск зари, розовой предвестницы Его появления, забрезжил на востоке, а я уже (и с какой радостью!) вышел на дорогу, взбегающую на груди холмов, а затем скатывающуюся вниз. Изредка, бередя душу, доносился до меня меланхолический, столь далекий от моего настроения, крик..."
Ну, Попов (и Аксенов), как мне кажется, имели ввиду именно гражданскую позицию. Сдается, что если бы деревенщики не связались с советской властью, у нынешнего российского национал-патриотического дискурса была бы более непротиворечивая позиция. Не было бы этого дурацкого сталинизма.
Так я о том и говорю - Попов/Аксёнов ошиблись в главном в своих рассуждениях: нет и быть не может никакой единой гражданской позиции у "писателей-деревенщиков" - ибо это не направление мысли, а жанр литературы.
Говорить так, как Аксёнов/Попов о "писателях-деревенщиках - равнозначно, как сказать то же об танцевальных артистах, исполняющих народные танцы (ансамбль Игоря Моисеева, допустим, либо ансамбль танца и песни им. Александрова). Разумеется - в силу своего литературного жанра - они не могли не защищать деревню и деревенский образ жизни - со всем, что это включает, но никак не выступать за или против Сталина и т.д. и т.п., - только за деревенский образ жизни.
А этот образ жизни, замечу - не могла нарушить ни коллективизация, ни всякие там репрессии. Деревня - она и есть деревня - и при крепостном праве, и при Николае Втором, и при Сталине, и при Брежневе, и при Путине.
Так что Аксёнов/Попов просто попутали - "деревенская проза" - не патриотическая, не националистическая и т.д., она просто деревенская, а вообще не политическая, не историческая и не социально-экономическая. Что в России, что в Германии, что в Англии.
Следовательно - "деревенщики" вообще никак не могли быть "диссидентами" - какими бы то ни было. Иначе бы они перестали быть "деревенщиками" - и назывались бы иначе - как Солженицын, например (тоже по маштабу дарования и литературным стилю и жанру - не сильно (да вообще никак) не отличающийся от Распутина и т.п., только переставший писать про "Матрёнины дворы", но перешедший на антисталинскую беллетристику).
Ну и наконец: с чего Вы, либо Попов, либо Аксёнов - решили, что "деревенская проза" - вообще массово интересна? Наоборот - она интересна реально максимум 5% населения (и в первую очередь не интересна самим крестьянам).
Давайте себе представим, что Распутин, Белов (да даже Нагибин с Шукшиным) - ушли бы "в оппозицию к режиму" - и даже ни на грамм не пострадали бы от этого и не подверглись бы никаким репрессиям даже близко. Просто их бы не рекламировали насильно, как фактически было (в т.ч. в виде громадных тиражей, хотя, как Вам известно - в дефиците их книги совершенно точно не были, и вообще их никто не покупал, а тираж расходился насильно - в виде всяческих "призов и премий" на комсомольских соревнованиях и т.п.). Я понимаю - не наказывать, не подвергать гонениям и т.д., - но ведь рекламировать и навязывать своих недоброжелатилей режим же не обязан.
А значит - их просто бы мало знали - и никакого влияния на национал-патриотическое движение они бы просто не имели. Солженицыным больше, Солженицыным меньше - не важно.
В 1960-е годы появился термин: писатели-деревенщики. Вообще-то о деревне немало писали Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, Иван Тургенев… Но слишком уж очевидно - они не имеют к этому явлению совершенно никакого отношения.
Деревенщики - это совершенно конкретные имена людей, работавших тоже в очень конкретную эпоху. До Второй мировой войны такое явление не могло бы сформироваться: вряд ли можно было писать о деревне искренне, с сыновними чувствами, и одновременно воспевать «революционные преобразования». Воспевать получалось у М. Шолохова в «Поднятой целине» - но в его книгах не было и не могло быть теплого отношения к крестьянскому быту. Шолохов - советский казак, которого в его родной станице Вешенской звали «барин», - так он отличался от односельчан.
Деревенщики ощущали кровную, утробную связь со старой деревней, с сельским бытом и укладом. Они откровенно противопоставляли его городскому, интеллигентскому, и последовательно считали деревню лучше, благороднее, душевно чище и выше, чем город.
Часть русских европейцев - и дворян, и интеллигентов - тоже считали народ хранителем неких высших ценностей, а крестьян - стихийно добродетельными людьми. Но у писателей-деревенщиков эта идея выражена с предельной обнаженностью, поднимаясь до уровня войны двух разных цивилизаций.
Не всякий народоволец так рьяно доказывал бы, что в горожанине мертвый перетягивает живого, а вот деревенские люди инстинктивно знают некие высшие истины, и потому очень высоконравственны, честны, порядочны, духовно совершенны.
Город для деревенщиков выступал своего рода коллективным дьяволом, растлителем чистой деревни. Решительно все, шедшее из города - даже медикаменты или орудия труда - казалось им какими-то хитрыми ухищрениями, чтобы разрушить изначальную благодать сельской жизни. Лучше всех выразил эту идею «просвещенный почвенник» Солоухин, которого только по чистому недоразумению можно зачислить в «деревенщики». Но лучше всего сказал именно он, порождение тлетворного европеизма: «Нетрудно заметить, что каждое из благ цивилизации и прогресса существует лишь для того, чтобы «погасить» какую-нибудь неприятность, цивилизацией же порожденную. Великие блага - пенициллин, валокордин, валидол. Но для того, чтобы они воспринимались как благо, увы, нужна болезнь. Здоровому человеку они не нужны. Точно так же и блага цивилизации» .
Такая позиция в 1920-1930-е годы никак не могла быть выражена вслух: одной из главных идей большевиков было как раз превращение России из страны аграрной в индустриальную. И в 1920-е годы наверняка были люди из русских туземцев, которые так думали, - но их слова не дошли (и не могли дойти) до нас.
Если бы деревенщики писали в эти десятилетия - они или лгали бы, или погибли. Но говорить о царившем в деревне «ладе» им бы никто не позволил. А сами они сгинули бы в Нарымских болотах или на Колыме за «идеализацию патриархальщины», «пропаганду чуждых взглядов» и «поддержку кулацких мятежей». В те годы расстреливали и ссылали куда за меньшее.
Деревенщики появились, когда коммунистическая идеология была еще сильна - но уже прошла свой высший пик и начала клониться к упадку. Уже многое разрешалось или молчаливо допускалось, уже стало «можно» хоть в чем-то быть самим собой, не так услужливо изгибаться вместе с линией партии.
Старшие из деревенщиков помнили коллективизацию, были свидетелями кошмара, который творился в стране: массовые депортации, раскулачивание, ревтройки, страшный голод начала тридцатых, бегство народа на стройки «городов-садов». Но они были тогда детьми, они если и хотели, то не могли сказать своего «нет».
Рассказы Кочергина прямолинейны, строчки его прозы стройны, а вот жизненный путь писателя, наоборот, весьма извилист. Родился и учился он в столице, следом отправился в Сибирь, где и написал свои «Алтайские рассказы», получившие сразу несколько литературных премий - в том числе и Премию правительства Москвы.
- Гордость советской литературы: Василий Белов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев... Кто из так называемых писателей-деревенщиков вам ближе?
Думаю, что Астафьев - возможно, как раз именно потому, что он был несколько шире своих собратьев по перу.
В 15–16 лет я буквально зачитывался его «Царь-рыбой» и именно из-за этой книги стал мечтать попасть когда-нибудь на Енисей.
- В детстве мы все романтики. Но, кажется, у писателей-деревенщиков была вполне четкая взрослая цель - спасти деревню от умирания. И им это, увы, не удалось...
А мне кажется, что они уже понимали, что спасти ничего невозможно. Их литература была литературой прощания и попыткой прожить это прощание: достаточно взглянуть на названия - «Прощание с Матерой», «Последний поклон», «Последняя страда». В России ведь такое бывает очень часто: происходит что-то грандиозное, что осмысляется не на уровне государственном, а на уровне именно литературном.
- Есть ощущение, что это осмысление было довольно идеалистическим.
Белов, Распутин, Астафьев, Шукшин - все они и были идеалистами. Именно поэтому благодаря им и возник миф о деревне, как о мощном идеальном мире, на который можно опереться и в который хорошо бы вернуться, чтобы припасть к корням. Хотя и в то уже время припадать там было особо не к чему.
- Почему же этот мир был так интересен городским читателям?
Потому что был им совершенно незнаком - так же, как, скажем, миры братьев Стругацких или Александра Дюма. Неизведанное же всегда манит.
Однако мир Дюма и Стругацких волнует множество поколений, тогда как мир деревенщиков сегодня мало кому интересен.
На него прошла мода, да. Но отчасти тут оказались виноваты и сами писатели-деревенщики, во время перестройки скомпрометировавшие свой мир едва ли не черносотенными высказываниями. Да и, кроме того, все же знают, что происходит с деревней.
- Она, по-вашему, умирает?
Да. Хотя в деревне попрежнему живут замечательные люди. В селе в Рязанской области, где я построил дом, есть фермер Витя Назаров.
Крепкая семья, замечательные дети и внуки, которые ему уже помогают. Он пашет огороды всему селу, не отказывается помочь ни в чем, я не знаю, когда он умудряется спать. Доходы у него невысоки, однако он из принципа не обрабатывает свои поля ядохимикатами: «Не хочу травить, это наша земля». На таких упрямых людях многое в деревне держится.
Деревенская проза давным-давно, увы, осталась в истории. Ее нет. Есть авторы, пишущие на тему деревни - Борис Екимов, Роман Сенчин, Дмитрий Новиков из Петрозаводска, создающий замечательную «северную» прозу. Но это все произведения совсем другого жанра. Я и сам человек, родившийся в центре Москвы, деревенщик с очень большой натяжкой.
- Ну а кто вы?
Я - человек, поселившийся в деревне на месте, где когда-то жили финно-угры, а до этого представители какой-то неизученной культуры средне-окских могильников.
Я пишу прозу, учу своего сына, стараюсь побольше ездить по стране, если есть время и возможность. Что еще? Я работал дворником, уборщиком, почтальоном, сторожем. В свое время отправился в Сибирь, где был лесником в заповеднике.
- Зачем?
Родители мечтали, чтобы я пошел по их стопам и стал химиком-технологом, а я пытался найти свой путь. И я не один такой! В 1990 году, когда я разослал письма во все заповедники Союза с просьбой о приеме на работу, нигде не было свободных мест. Только с Горного Алтая мне пришел ответ, что есть ставка. Все штаты были забиты романтиками из крупных городов. В таежных избушках валялись сборники французской поэзии, литературные «толстые» журналы...
Видимо, постоянно идет не только приток в города, но и обратное движение. Посмотрите на яркого представителя - замечательный писатель Михаил Тарковский, племянник Андрея Тарковского, живет уже тридцать с лишним лет в селе Бахта на Енисее и работает охотником-промысловиком.
- Ну и как вам, москвичу, показалось там, в Сибири?
Там была таежная романтика, новые прекрасные пространства. Жизнь в «медвежьем углу», на кордоне, где нет электричества, куда все продукты доставляются на вьючных лошадях. Хотя теперь я думаю, что самым интересным было вовсе не это, а возможность соприкоснуться с абсолютно другой жизнью, с другой культурой, взглянуть на Москву с другой точки зрения.
- Научились там многому?
Еще бы! И коров доить, и хлеб печь - продукты-то нам завозили всего два раза в год. И еще - писать длинные письма жене, благодаря чему и стал в итоге писателем.
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Игорь Шайтанов, критик, литературный секретарь премии «Русский Букер»:
Если в 1960–1970 годы произведения деревенщиков выходили огромным тиражом и вызывали большой резонанс, сегодня они тихо публикуются в журналах типа «Наш современник». Их авторам не дают премий. Но, что интересно, в то же время писатели, не имеющие к деревенщикам никакого отношения, а просто пишущие о деревне - например, Андрей Дмитриев с его романом «Крестьянин и тинейджер» или Роман Сенчин с «Зоной затопления», - эти премии получают. Почему? Все просто: в советское время деревенская литература была прозой высочайшего уровня.
А сегодня... Ну, вы понимаете.
СПРАВКА
Илья Кочергин родился в Москве 30 мая 1970 года. Учился в МХТИ им. Менделеева, на геологическом факультете МГУ. Четыре года отработал лесником в Алтайском заповеднике. После возвращения в Москву поступает в Литинститут им. А. М. Горького.
Обладатель Премии правительства Москвы в области литературы за «Алтайские рассказы».