Злой гений Достоевского и Розанова: Как Аполлинария Суслова перевернула жизни двух литературных классиков. Аполлинария Суслова: роковая муза

Эмансипэ

Французское слово “emansipe” стало следующим самоназванием для дам свободных нравов. Появилось это слово в 70-х годах 19-го века, но “застолбил” его в 90-х годах польский литератор Болеслав Прус , своим нашумевшим романом “Emancypantki ” . В прямом переводе с французского это слово значит “самовольный”, однако интересен и его латинский перевод. “Emansipatio” — так назывался латинский обряд, в процессе которого ребёнок освобождался от отцовской власти, причём отеческие права не уничтожались, а передавались другому лицу, и «эмансипируемый», таким образом, обретал не свободу, а нового отца и властителя. Слово “эмансипэ” полностью соответствовало огненной природе женщин-муз, которым очень нравилось
ощущение личной свободы и независимости, но которые вовсе и не думали бороться за какие-то свои права (как американские суфражистки). В конце 19-го века “эмансипэ” эпатировали общество не только единоличным проживанием, но и возможностью принимать у себя без всякого родственного контроля как отдельных мужчин так и целые компании. К злословью окружающих они были безразличны, власти предпочитали не замечать этих пикантных демимондок, так что “эмансипэ” отвоевали себе личное пространство, совершенно не собираясь этого делать. Они просто так жили. Им так было удобнее, а на условности в конце 19-го века можно было уже и наплевать.

Апполинария Суслова

К деньгам была равнодушна.

К славе – тайно завистлива.

Ума – среднего, скорее даже небольшого.

Но стиль, стиль…

В.В. Розанов

Известной на всю Россию музой-эмансипэ в конце 19-го века была Аполлинария Суслова, та, которая согласно причитаниям литературных критиков, “сломала жизнь” двум российским литературным гениям: Достоевскому и Розанову. Говорят, что её портрет замечательно смотрелся на каком-нибудь старинном медальоне: молодая незнакомка с нежными чертами лица, аккуратно уложенными волосами. В направленном слегка вниз и в сторону взгляде читается нежность, изящество и … неясная целеустремлённость. Ангелочком тут и не пахнет. И всё равно, глядя на неё, сразу представляешь пышные балы, свечи в золотых канделябрах, богатые угощения, вальсы и другие атрибуты блистательного XIX века. Но не тут-то было: вместо шикарных зал были прокуренные студенческие каморки, революционные настроения, бравада цинизмом и бескомпромиссный отказ от прошлых (и пошлых) традиций. Аполлинария была в самой сердцевине бури бунтующей молодёжи, участвовала в бурных дискуссиях, спорах и сходках. Здесь она любила быть первой и приковывать к себе вниманием. С ней почти никто не решался спорить, она “рекла”, а остальные внимали. На желающих оспорить сказанное ею — Суслова тут же бросалась коршуном и терзала “обидчика” всевозможными словами, совершенно не задумываясь к месту они или нет. Красноречие никогда не было её сильной стороной, однако, ей прощалось всё — мужчины любят страстных и сильных женщин. А оттого на студенческих демонстрациях Аполлинария всегда была в первых рядах, громко выкрикивала лозунги и всячески задирала полицейских и казаков. Была настолько яростной и решительной, что казалось ещё немного и она начнёт кусать морды казацких лошадей. Поэтому обычно именно её, разгневанную революционную фурию, жандармы первой тащили в участок, сажали в камеру с проститутками и воровками, а наутро отпускали. И она выходила под аплодисменты восхищенных её смелостью и неустрашимостью студентов и, что особенно важно, студенческих вожаков. Аполлинарии страшно нравилось делать их ручными одним только поворотом головы или неотвратимой силою своего взгляда. В её присутствии никто не мог чувствовать себя лидером. Все взгляды и все устремления должны были принадлежать ей…

Аполлинария (т.е. принадлежащая роду Аполлона, греческого божества Солнца) родилась в 1839 году в довольно незаурядной для своего времени семье. Её отец, Прокофий Григорьевич Суслов, принадлежал к так называемым нижегородским раскольникам. Был крепостным, но впоследствии выкупился, занялся торговлей, весьма преуспел в этом деле и стал фабрикантом. Разумеется, в связи с этим у

Суслова были свои особые взгляды на жизнь и воспитание дочерей (у Полины – так её называли все домашние – была младшая сестра Надя). Никакого патриархального гнёта и диктата, только свобода выбора. Сёстры окончили пансион благородных девиц, после которого барышням того времени следовало бы выйти замуж и родить как минимум двоих крепких и румяных деток, но такие мещанские интересы Сусловых только раздражали. Надежда мечтала стать врачом; что, конечно, абсолютно немыслимо для XIX века. А Полина, как и положено музе, находилась в неизбывном поиске поклонников и почитателей её красоты. Никаких особых талантов, кроме умения нравиться и отдавать распоряжения, за нею не наблюдалось, а потому было ясно: домашние хлопоты, порхание вокруг детей и, свойственное веку, ублажение мужа (счастливая доля замужних женщин) — это не про неё. Время шло. Сестра Наденька добилась возможности продолжить своё образование. Ей и ещё двум счастливицам было разрешено посещать лекции Сеченова и Боткина. Дальше – лучше: девушка поступила в Цюрихский университет, блестяще сдала все экзамены и действительно стала первой в России женщиной-врачом (терапевтом и гинекологом). И замуж Надя всё-таки вышла – за талантливого врача Фёдора Эрисмана. Полина же, наслаждаясь собой, верховодила в студенческих кружках, публично порицала свою красоту — специфическая черта, свойственная именно “эмансипэ”.

Роман с классиком

В 1861 году 22-х летняя Поленька, как это было принято у “продвинутой”
революционной молодёжи, оказалась на публичной лекции известного писателя Достоевского. Это посещение буквально “сорвало ей крышу”, ибо она с удивлением отметила, что во время чтения на неё практически никто не смотрел! Все взгляды были устремлены на невзрачного, пожёванного жизнью, почти что старичка, довольно вяло читавшего своё произведение. Такого невнимания к своей особе Поленька потерпеть не могла, а потому грызя полные губки, лихорадочно обдумывала, как изменить эту крайне неприятную ситуацию. Она тоже хотела такого внимания и даже больше, но как
этого добиться не понимала. Однако, мучилась революционная фея недолго — план атаки вызрел ещё до того как Достоевский дочитал до конца своё произведение. Вернувшись домой Суслова тут же написала великому литератору пылкое письмо, в совершенно не свойственной веку манере — полностью “раскрыла своё сердце”. Неопытный в таких стремительных курбетах и тщеславный Фёдор Михайлович, что называется “повёлся”. Конечно же не сразу, сначала он, в свойственной ему манере, помучил себя разговорами с самим собой. Всё сравнивал доводы и поводы: ведь у него же больная (но успевающая при этом наставлять ему рога с молодым любовником) жена …., трудности с деньгами…, проблемы с издателями… .
К тому же юной деве всего 22, а ему 41…. Наговорившись таким манером сам с собой вдоволь и, конечно же убедив себя, (а многие ли устоят от возможности такого авантажу!) Фёдор Михайлович осторожно засеменил мелкими шажками к расставленной Аполлинарией ловушке, походил вокруг, потом вздохнул, перекрестился и прыгнул в неё как в омут, застряв по самые уши. Суслову этот поступок даже слегка разочаровал — добыча слишком безропотно сдалась охотнику. Она хотела борьбы, яростного накала страсти, публичных встреч под роскошными ресторанными люстрами. А всё вышло как-то куцо, серенько и по мещански. Достоевский принял её на своей квартире, долго мялся, блеял что-то о необходимости подумать. И если бы не решительная Поленька так и не посмел бы уложить юную прелестницу себе в постель. Несколько встреч минули как несколько секунд и Аполлинарии захотелось публично засвидетельствовать свой приз — пройтись по Невскому под ручку с известным писателем. Чтобы все смотрели, шушукались, чтобы она ловила обрывки фраз: “Кто это с Достоевским?”, “Вы её знаете?” “Чертовски хороша!” и т.п. Но Федор Михайлович к такому повороту готов не был. Одно дело наслаждаться молодым, неумелым, но страстным телом в закрытой ото всего мира квартирке и совсем другое — появиться с ним на людях. Это ведь так неудобно, так неприлично, так … . Полечке пришлось приложить немалые усилия для того, чтобы вытащить своего первого любовника хотя бы на небольшую прогулку около дома. Достоевский сдался (а попробуй не сдайся музе!) и на полусогнутых выполз на послеобеденную прогулку. Скукожившись под взглядами знакомых («Да как он может при живой-то жене!») Фёдор Михайлович пошаркал немного по улице и тут же запросился домой. Даже придумал что-то про желудочные колики. Вернулись. Слегка взбешенная Полина (и её можно понять — ей сломали триумф) устроила первую выволочку своему любовнику (ах сколько их ещё будет!) Достоевский “экал”, “мекал”, всё норовил говорить про благопристойность и Поленька тонким женским чутьём поняла — здесь большого толку не будет. И впервые заскучала — на кой ляд ей чопорно по-домашнему слюнявивший её Достоевский, когда ей хотелось публичности и активного мужского внимания. Скоро она поняла, что в мещанской квартирке известного писателя ей своих целей не добиться. И тогда она начинает свои известные скандалы: то настаивала на разводе с «этой чахоточной», то требовала уехать, то опубликовать свою слабенькую повесть «Покуда» на страницах журнала «Время»… И вялая развалина Фёдор Михайлович на всё это соглашался, чем злил её несказанно. Скандалы не спасали — тонкий знаток человеческих душ, выдумывавший за своих книжных героев монологи целыми страницами, в жизни не понимал простейших вещей. Она усилила давление. В очередной раз поскандалив с “возлюбленным”, Суслова поехала в Париж. Ей виделось, что Достоевский не выдержит и вскорости примчится в город вечной любви. Вот он просит её о встрече — она отказывает. Он стучит и даже бьётся в дверь её номера — она неумолима. Он смиряется, посылает ей огромный букет цветов с запиской о раскаянии и сожалении… .

А ещё ей хотелось публичного скандала (непременно, чтобы все-все-все видели!). Потом такого же публичного примирения и признания в любви. Она не знала что выбрать: Достоевский, стоя на коленях, просто признаётся ей в любви или даёт ей пощёчину и, схватив за руку, тащит за собой. Сердце ныло по второму варианту — в нём было несомненно больше огня и мечтая о нём, она тихо таяла, как сливочное мороженное в креманке. Прошло три дня — о Достоевском не было слышно ни слуху ни духу. Подождав ещё пару дней, Поленька тут же завела себе натурального парижского “amoureux”, испанца со звучным именем Сальватор. Её новый petit ami был хорош — как положено испанцу ел глазами, говорил правильные комплименты, невзначай касался то одной то другой части её тела. Но масштаб личности был всё же не тот: одно дело всюду узнаваемый в Петербурге Достоевский, другое дело — рядовой Парижский “amoureux”. Потаскав его, как кутёнка из стороны в сторону (что испанцу очень не понравилось), Полинька снова заскучала. Но тут неожиданно снялся-таки с насиженных яиц “клуша”- Фёдор Михайлович. Суслова напряглась в ожидании! Сейчас он придёт просить о прощении! Сейчас, сейчас!

А зря, пора было бы понять, с кем она имеет дело. Великий писатель остался верен себе: и вовсе не в ресторане, и ни в каком отеле “Ритц”, а просто в в номере рядового отеля, tete-a-tete, гнусавым голосом завёл свою жалостливую песню про “Неужели … я не понимаю … Поля, а как же наши встречи?” Потом начал валяться у неё в ногах, истерить, а под конец зачал кричать на неё каким-то противным, тонким, бабьим голосом. Короче говоря, стёр в прах все её самые трогательные мечты. Они расстались, Достоевский дулся, сидя у себя в отеле, а Поленька всё никак не могла отказаться от несбывшихся мечт. Немного подумав, она решила не сдаваться и сделала новую, возможно последнюю, попытку: пришла к нему с ножом перед тем, как якобы отправиться к своему неверному любовнику Сальватору и заколоть его. Но корм был явно не в того коня — Достоевский снова, наплевав на своё самолюбие, заблеял просьбы оставить эту нелепую затею, et cetera. И вдруг предложил путешествие — вдвоём в Германию. Полина поначалу воспрянула духом, пометалась в мыслях туда-сюда, но выбирать пока было не из чего и она согласилась. Естественно, что в путешествии они с Фёдором Михайловичем окончательно рассорились и расстались — Полина не могла выносить эту пошленькую мещанскую интрижку. До неё наконец дошло, что больше из истории с Достоевским она выжать уже ничего не сможет. Углублённый в свою выдуманную книжную реальность, он никогда не сможет оценить нечаянный подарок судьбы — музу-эмансипэ у своего плеча. Достоевский был и оставался больным мещанчиком, неожиданно прорвавшимся к всероссийской славе. Вот как оценит он ту, кою судьба широким жестом презентовала ему, дабы Фёдор Михайлович смог прочувствовать натяжение главных струн жизни: «Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства» , - равняя её под себя, с пониманием дела, писал о ней раздосадованный Достоевский. Ему даже в голову не приходило, что с помощью Поленьки Сусловой судьба пытается приподнять его над самим собой. Его, больного самолюбца, безжалостно и беззастенчиво обиравшего своих женщин, только бы ещё раз, в угоду своему маниакальному эгоизму, сделать ставку в игре в рулетку. Но, как уже говорилось выше, этот корм был не в того коня.

Весной 1864 г. умирает его жена Маша. Глядя на ее иссохший труп, великий гуманист записывает в блокноте: «Маша лежит на столе… Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, невозможно…» Почти сразу же после похорон он предлагает Аполлинарии руку и сердце, но получает отказ — для неё Достоевского больше не существует. Она выжала из него всё, что могла и теперь, благодаря слухам была популярна в России не меньше его самого. Далеко не все читали его книжки, но про их роман знал почти каждый и уж точно — каждая. За ней цыганским табором (или, если хотите, собачьей свадьбой) уже ходили иные мужчины и она, словесно отрицая собственную красоту, просто купалась в фонтанах комплиментов восторженных поклонников. Ей было хорошо и она чувствовала себя на своём месте. Муза рождала любовь, преклонение и великие поступки.

Попытка новой жизни и замужество

Период большой страсти был долгим, почти двадцатилетним, но как всё хорошее он закончился — однажды Полина увидела у себя первую морщину, которую не удавалось свести никакими мазями и притираниями. Суслова впервые столкнулась со своей главной и безжалостной соперницей — железнобокой леди по имени “Старость”. В припадке безудержной ярости, разом бросив всех своих “amant”, она оставляет прежнюю жизнь и отправляется рядовой учителкой в глухое село под Тамбовом, где тогда жили её родители. Она не желает сдаваться, но пока ещё не знает, что делать и как быть. И вот на этом жизненном перепутье повстречал её никому тогда не ведомый 20-летний студентик 3-го курса историко-филологического факультета Васенька Розанов (ударение на втором слоге). Позже он напишет о этой встрече приятелю, очень точно угадав с природой музы-эмансипэ: «Острым взглядом опытной кокетки она поняла, что «ушибла» меня — говорила холодно, спокойно… Суслиха действительно была великолепна… Еще такой русской я не видел. Она была по стилю души совершенно нерусская, а если русская — то раскольница». Через четыре года после знакомства, сразу же превратившегося в интимную плотскую связь, в ноябре 1880 года В. Розанов и А. Суслова обвенчались (ей 41 , ему — 24), но Васенька ещё не знал чем это пахнет. А пахнуло на него ароматами настоящей страсти. Он-то думал немного поиграть в любовь с любовницей самого Достоевского и, укротив её (чего не мог сделать сам инженер человеческих душ!), сделать покорной мужу домашней курицей. Вот тут-то Суслова и показала ему — кто тут с кем будет играть и по каким правилам! Поленька (Господи! какая там Поленька — Аполлинария Прокофьевна!) давала образцовые уроки настоящей страсти человеку, надумавшему написать какой-то отвлечённый религиозно-философский трактат “О понимании”. Ох, уж и показала она ему это самое “Понимание”! Аполлинария устраивала мужу публичные сцены ревности, набрасывалась с кулаками на бедную коллегу мужа по гимназии, изменяла ему со всеми его знакомыми. А на отказавшего ей в плотском соитии студента написала кляузу от имени самого Розанова. Василий Васильевич стоически терпел, но временами не выдерживал и вместо того, чтобы сжать её суровой мужниной десницей и осадить на место — плакал и валялся в ногах у неверной жены. Но к исходу седьмого года фантасмагорической супружеской жизни сломался полностью и решил развестись с неуёмной музой — к этому времени он встретил другую женщину – покорную и скромную Варвару Дмитриевну. Вы думаете, Розанов сказал эмансипэ “Спасибо”, за то что не угас тоскливым сочинителем трактата «О понимании»? За то, что семилетней вытяжкой его жил она сделала его очень приличным писателем и религиозным мыслителем? Ни то и ни сё, как и прочее в его сумбурной жизни. Поначалу неблагодарный ВасильВасильевич мог только плакать и жаловаться. В 1890 году он с тоской и злобой писал ей длиннющее письмо слабака и моралиста (прямо чувствую, как у него дрожат от бессильной злости руки): «…Вы рядились в шелковые платья и разбрасывали подарки на право и лево, чтобы создать себе репутацию богатой женщины, не понимая, что этой репутацией Вы гнули меня к земле. Все видели разницу наших возрастов, и всем Вы жаловались, что я подлый развратник, что же могли они думать иное, кроме того, что я женился на деньгах, и мысль эту я нес все 7 лет молча… Вы меня позорили ругательством и унижением, со всякими встречными и поперечными толковали, что я занят идиотским трудом. Низкая Вы женщина, пустая и малодушная… оглянитесь на свою прошлую жизнь, посмотрите на свой характер и поймите хоть что-нибудь в этом… Плакать Вам над собой нужно, а Вы еще имеете торжествующий вид. Жалкая вы, и ненавижу я Вас за муку свою». Позже, успокоившись, в письмах своим друзьям он уже мог быть слегка объективным: «И действительно у меня была какая-то мистическая к ней привязанность: она была истинно благородна по участливости к бедным, ко всему бесприютному; один я знал истинную цену в ней скрываемых даров души,
погубленных даров, и всю глубину её несчастья – и вопреки всем видимостям, всем преступлениям – не мог отлипнуть от неё. Она очень точно это знала и знала, что вернётся ко мне, когда захочет, и встретит меня, таким, каким захочет. Самое тщеславие её, такого «цвета бордо» вытекало из несчастья её, одиночества её, сознания – что она никому, в сущности, на земле не нужна. И вот что приковывало меня к ногам её; как раба, как преступника к колодке. Всё я вынес, от всего отрёкся и остался с нею. …Суслиха вполне героический тип. «Исторических размеров». В другое время она – «наделала бы дел». Тут она безвременно увядала. Меня она никогда не любила и всемерно презирала, до отвращения; и только принимала от меня «ласки». Без «ласк» она не могла жить. К деньгам была равнодушна. К славе – тайно завистлива. Ума – среднего, скорее даже небольшого. Но стиль, стиль…» Так ничего и не понял ВасильВасильевич в женской породе, но годы с Сусловой полностью перевернули весь его духовный мир. Если в первой своей книге «О понимании» (которую не читал никто и никогда) он писал о достаточно отвлечённой философской проблематике, то после брака с Аполлинарией Прокофьевной буквально все его последующие сочинения были посвящены главному и единственному вопросу: “В чём смысл настоящей любви и брака и не является ли официальное христианство смертельным врагом того и другого?” А свою, вышедшую уже в начале ХХ века, книгу-исследование «Семейный вопрос в России» считал одним из главных своих сочинений. И этими книгами зачитывались в России миллионы людей! Желая прослыть покорителем любовницы самого Достоевского (пред образом которого он буквально обмирал) и столь жёстко и позорно обломавший на ней свои молодые ещё зубы, добрейший ВасильВасилич так и не понял множественность и вариативность женской природы. Зачёсывая всех дам под гребёнку покорной, нетребовательной и послушной жены, даже получив урок, он так и не понял, что в природе женской возможно всякое, в том числе и такие “штучки” как муза-эмансипэ и это НОРМАЛЬНО!

Если бы Аполлинария Суслова появилась на свет не в 1840 году, а, скажем, на век позже, то она оказалась бы вполне на своем месте, органично вписавшись в прослойку так называемых феминисток и снискав всеобщее уважение и сочувствие. Но судьба распорядилась так, что и в XIX, и в начале XX столетий ей пришлось довольствоваться весьма сомнительной в хорошем обществе репутацией «эмансипантки». И это самое мягкое из того, что говорилось в ее адрес.

«Бывшую» женщину двух великих мужчин — Достоевского и Розанова — заклевали, оклеветали, практически лишив собственной биографии, превратив ее имя и судьбу просто в пикантный довесок к жизням ее знаменитых возлюбленных. Какой же справедливости может ждать она от истории? Другой вопрос — есть ли у нее право на собственную биографию и на отдельное место в истории. Если бы она была просто красивой пустой бабенкой — к чему и перья ломать? Однако Достоевский, например, считал ее одной из примечательнейших женщин своей эпохи. «Друг вечный» — это эпистолярное обращение Федора Михайловича к возлюбленной — стало ее пропуском если не в бессмертие, то, во всяком случае, в незабвение.

Суслова послужила прототипом едва ли не всех «инфернальных» женщин Достоевского — Полина в «Игроке», Катерина в «Братьях Карамазовых», Лиза в «Бесах»…

Да и Розанов был одержим Аполлинарией, которая почти на 20 лет была старше него, ничуть не меньше Достоевского. Василий Васильевич, расставшись с ней, уже ненавидя ее, тем не менее признавался: «…В характере этом была какая-то гениальность (именно темперамента), что и заставляло меня, например, несмотря на все мучения, слепо и робко ее любить».

Аполлинария Прокофьевна Суслова — чистейший тип русской женщины, русской, как выразился Розанов, «по стилю души» — и этим она, бесспорно, представляет интерес сама по себе, а не как обидный «довесок». Это — не тип преданной и верной жены, сентиментально воспетый нашей классической литературой, это другой тип: независимой, упрямо последовательной, страдающей идеалистки. Иначе говоря, другой вариант национального женского характера. Помимо врожденных психологических склонностей этот тип был воспитан специфической атмосферой, сложившейся в России в 60-х годах XIX века, народовольческими идеями и остро прорезавшимся вкусом к свободе. То было время торжества Писарева и Чернышевского, время хождения русской молодежи «в народ», время тайных прокламаций и политических процессов, время резкого обострения так называемого «женского вопроса» и новой антисемейной морали. И если мужчины так или иначе сумели «переварить» новую идеологию и обогатиться, то множество зараженных ею, как эпидемией чумы, представительниц слабого пола оказались выбиты из привычной колеи и зачастую погибали, не зная, за какую соломинку уцепиться.

Стриженные по тогдашней моде и совершенно между собой несхожие сестры Сусловы — Аполлинария и Надежда, появившиеся в петербургских студенческих кружках, были из того нового поколения молодых женщин, которое более не желало топить, хранить и украшать домашний очаг, качать колыбель и быть во всем рабой мужа. И потому в многочисленных студенческих демонстрациях за право женщины на образование — они всегда в первых рядах. Высшие женские курсы в России в то время еще не были созданы, но правительство, под давлением молодежи, пошло на некоторые уступки и позволило дамам слушать лекции в университете. Страсть к самостоятельности и профессиональной деятельности наравне с мужчиной кружила этим барышням голову так, как раньше кружила только любовь. Сестры Сусловы, как и их эмансипированные товарки, искренне считали любовь «пережитком», «предрассудком» и, разумеется, полагали, что уж они-то — выше этого.

— Вы прелестны, как богиня Афродита. Зачем вам вся эта политика, эта ученость! — сказал как-то Аполлинарии один из старых профессоров, игриво потрепав ее по щеке. Вот только увернуться ученый муж не успел — вольнослушательница Суслова не долго думая влепила ему пощечину.

Полина, как ее звали домашние, проcто не терпела намеков на свою красоту. Хотя ей было чем похвалиться: фигурка хрупкая, однако с плавными, соблазнительными формами, тонкий овал, чистые и правильные черты лица. Ее вспоминают порывистой, горячей, резкой на язык, то есть усвоившей все поведение эмансипантки, или «синего чулка», — так в приличном обществе именовали новую женскую поросль. Но выражение глаз Полины резко контрастировало с этим отчасти деланым нравом: у нее были глубокие, страстные, словно засасывающие в свой запредельный омут глаза. Она еще не догадывалась об их власти.

В ноябре 1861 года вышел в свет 5-й номер семейного журнала братьев Достоевских «Время». Поклонники Достоевского, как и весь читающий Петербург, были весьма удивлены: между 8-й главой «Записок из мертвого дома» и романом в стихах Якова Полонского «Свежее предание» была напечатана довольно рыхлая, беспомощная повесть «Покуда», подписанная «А. С-ва». Кто она такая? Откуда взялась? А главное, зачем ее опубликовали? Тотчас поползли всевозможные слухи и домыслы. Федор Достоевский, окруженный ореолом мученичества, уже известный писатель, всего год назад вернувшийся из ссылки, пользовался в северной столице колоссальной популярностью и авторитетом, особенно в кругах студенческой молодежи.

Впрочем, до сих пор точно неизвестно, где и когда произошло знакомство 21-летней Полины и 40-летнего Достоевского. Говорили, что, увлекшись писателем после его многочисленных выступлений в университете, Полина первая написала ему «наивное поэтическое любовное письмо». Так, например, полагала дочь Достоевского Любовь Федоровна. Хотя такового письма в архиве писателя так никогда и не нашли. Да и вообще всему тому, что касается Аполлинарии Сусловой, верить дочери писателя следует с большой оглядкой: госпоже Достоевской слишком очевидно хотелось очернить ее — Полина была неистребимо опасной соперницей ее матери. Любовь Федоровна незамысловатой, черно-белой краской так рисовала портрет Сусловой: «Тогда в моду вошла свободная любовь. Молодая и красивая Полина усердно следовала веянию времени, служа Венере, переходила от одного студента к другому и полагала, что служит европейской цивилизации. Услышав об успехе Достоевского, она поспешила разделить новую страсть студентов. Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Он не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснениями в любви».

Знавшие Полину говорили, что и в самом деле в ее характере было сделать первый шаг, но все же — не такой. В среде презирающих любовь и романтические бредни девиц писание поэтических любовных писем было сродни тому, как если бы вдруг заговорила ослица. Их увлекала отнюдь не практика «свободной любви», а размышления о свободной любви и о праве женщины на таковую вообще. А это совершенно разные вещи.

Как и все их сверстницы, сестры Сусловы мечтали: например, Надежда, строгая, почти аскетично-суровая девушка, желала стать первой в России женщиной-врачом — вот что было ее непреложной целью. Студенты-медики подтрунивали над ее фанатичным и фантастичным прожектерством: дама в белом халате со стетоскопом, да где же это видано? Полина же, о чем свидетельствует ее дневник, мечтала вообще: надо приносить обществу пользу, надо найти смысл жизни, надо чему-нибудь выучиться и куда-нибудь пойти работать… Тогда едва ли не все вокруг пописывали. Даже Надя отнесла в «Современник» свой небольшой рассказ, тут же одобренный и напечатанный редакторами Чернышевским и Некрасовым. Чтобы не отстать от сестры, Полина мучительно грызла карандаш, маясь над своей первой повестью «Покуда».

Скорее всего, впервые предстала она перед Достоевским в его редакторском кабинете робкой дебютанткой. Для нее он был почти «небожителем», мастером, учителем… Смущенно сунула тетрадку. Но присмотревшись к нему наедине, неожиданно для себя отметила его застенчивость, угловатость. Ему же запомнились ее строгий темный костюм и обволакивающие, слишком женские глаза. Они стали встречаться — сначала в редакции, потом у общих знакомых, а потом и наедине… Вскоре Федор Михайлович уже знал о Полине все. Кстати, судя по ее манерам, он предположил, что в ней течет кровь аристократки, но ошибся — она оказалась чистокровной крестьянкой.

Ее отец был крепостным графа Шереметева. Начав свою карьеру с переписки «ревижских сказок» в конторе графа, Прокофий Суслов благодаря своим способностям быстро пошел в гору. А перед женитьбой на Анне Ястребовой Шереметев даровал ему вольную. Вскоре Прокофий Григорьевич получил высокое назначение управляющим имениями графа сначала в Москве, а потом и в Петербурге. Так что Полина с Надеждой, хоть и были дочерьми бывшего крепостного, но в столичном доме родителей привыкли жить на широкую ногу: у них были гувернантки, обучавшие их манерам и языкам, и даже учитель танцев. У матери рука была тяжелая и нрав весьма деспотичный, поэтому когда сестер отдали в пансион благородных девиц, они не особенно расстроились из-за разлуки с домом. Позднее обеим удалось закончить столичную гимназию, хотя там и было чудовищно скучно. Полина в основном считала на потолке мух, единственным ее светлым воспоминанием был учитель истории, сумевший воспламенить ее воображение рассказами о Древней Греции и античном искусстве. «Этот педагог научил меня мечтать» — так лаконично закончила Полина короткий рассказ о своем прошлом. Больше ей нечего было рассказывать.

Когда Полина осознала, что как пожаром охвачена страстью к Федору Михайловичу, она, пересилив врожденную застенчивость, честно в ней призналась. И хоть до Федора Михайловича у нее не было никакого любовного опыта и поджилки тряслись от страха, она все равно сочла нужным поступить в полном соответствии с принципами новой морали — не скрывать, не обманывать, не лицемерить, любить, пока любишь, и уходить, когда разлюбишь.

«Я отдалась ему любя, не спрашивая ничего, ни на что не рассчитывая», — писала Суслова в одном из писем. Не будь любовники людьми истинно русскими, можно было бы предположить, что по крайней мере первый период их романа был радостным и счастливым. Увы! И это притом, что внешне, казалось бы, ничто не препятствовало их любви. К моменту их встречи Достоевский был 4 года женат на Марье Дмитриевне Исаевой, с которой познакомился в ссылке в Семипалатинске, но этот брак уже изжил себя. Жена была истерична, капризна, страдала эпилептическими припадками, при этом самолюбие Достоевского было непоправимо задето — она, как оказалось, еще и изменяла ему. Однако через некоторое время Марья Дмитриевна перестала быть помехой — тяжело больная чахоткой, она жила отдельно от мужа, то в Москве, то во Владимире. Он же истосковался по любви, по безумствам — в силу характера и драматических жизненных обстоятельств эта сторона жизни открылась для него поздно.

Но, как оказалось, в его сердце жила жажда обладать и распоряжаться. Сохранившаяся переписка Достоевского и Сусловой, а также ее дневник дают некоторое представление о том, что между ними происходило.

Поначалу это был, видимо, ураган, испепеляющий любовный поединок, не оставляющий времени и сил на размышления. Но постепенно картина менялась… Подобно многим своим сверстницам, Полина думала, что раз она разделяет укоренявшиеся убеждения о женском праве на свободу, то тем самым уже является свободной, и что в ней сами собой уничтожаются предрассудки и прежняя многовековая «семейная» мораль. Не тут-то было. Полина очень скоро вопреки всем теориям потребовала, чтобы Достоевский развелся с женой! Тот уставился на нее страдальчески-непонимающим взглядом.

— Да ведь она умирает, Поля, как я могу? — недоуменно бормотал он.

Больше к этой теме она не возвращалась — слишком была горда. Далее последовали другие, вовсе неожиданные «сюрпризы». Однажды Полина застала Федора Михайловича в гостиной — он, не вставши по обыкновению ей навстречу, сидел сутулый, раздраженный, барабанил пальцами по столу и тяжко молчал, глядя на нее мрачным взглядом. «Поля, — вдруг сказал он ей. — Я ведь совсем не такой, как ты обо мне думаешь! Надо нам все это кончать, Поля!» Она застыла, пораженная. Несколько минут он внимательно разглядывал ее, потом вдруг вскочил, опрокинул стул, бросился на нее, подавляя, оскорбляя и игнорируя ее сопротивление и крик.

Чем дальше, тем чаще просыпалась в нем эта темная, зловещая сторона его натуры «сладострастника», о которой она поначалу, разумеется, и не подозревала. Довольно скоро к этому прибавилась еще и грубая, совершенно безосновательная ревность — к студентам, к Полонскому, к брату. Лицо его в моменты припадка ревности было отталкивающим, голос звучал визгливо и совершенно по-бабьи. Опомнившись, он хватался за голову, извинялся, стоял на коленях, плакал, исповедовался…

Несколько лет спустя Аполлинария прочитает в «Идиоте» про настроения Настасьи Филипповны: «Тут приедет вот этот... опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало…» — и узнает себя. И еще больше ее оскорбит то, что он доподлинно, до самых пронзительных деталей знал, что с ней происходило и что она при этом чувствовала.

А ведь в каком-то смысле они нашли друг друга, эти две натуры, в чьих душах одинаково таились мрачные бездны, гулкие пропасти, темные и зловещие закоулки неизвестных им самим страстей, а потому потребность в страдании была едва ли не важнейшей для них обоих. В результате Полина с наслаждением кинулась в пучину собственного, только что открытого внутри себя хаоса, как бы приглашая Достоевского разделить с ней эти «впечатления». Так начался период взаимного мучительства, сопровождающийся оскорблениями, претензиями, выворачиванием души наизнанку и уличением друг друга в самых грязных тайных побуждениях. И если он отводил душу в своих романах, в крепнущем внутри христианстве, то ей, атеистке, к тому же лишенной истинного импульса к творчеству, опереться было не на что, и она просто тонула в этом хаосе. В марте 1863-го Полина, не дождавшись публикации во «Времени» своего второго, не менее слабого рассказа «До свадьбы», спаслась от Достоевского бегством в Париж.

В Париж она поехала не только, чтобы сбежать от «мучителя», но и в надежде заняться изучением истории и языков — английского и испанского. Не без труда удалось беглянке умолить отца выделить и ей средства на скромную комнату в парижском пансионе и ежедневные расходы. И первое время Полина действительно посещала какие-то лекции по литературе и истории, общалась с русской политической эмиграцией, встречалась с Тургеневым, к которому у нее были рекомендательные письма от Якова Полонского.

«...Ты едешь немножко поздно: все изменилось в несколько дней, — писала она через несколько месяцев Достоевскому из Парижа, тот как раз наскреб денег, чтобы наконец настичь беглянку во Франции. — Ты как-то говорил, что я не скоро смогу отдать свое сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверений, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!»

Но Федор Михайлович, так и не успев получить этого письма, уже стучал в дверь ее парижской квартиры. Со страстным нетерпением он ждал появления своей нежной, порывистой Полины, открыла же ему дверь Полина незнакомая — надменная, с коварной, мстительной улыбкой на губах, во всяком случае, именно такой увидел ее он. Выяснилось, что она без памяти влюбилась в какого-то парижского врача по имени Сальвадор и с душераздирающими подробностями рассказала Достоевскому о своей страсти. Он понял только, что это «не серьезный человек, не Лермонтов», и что его Полина, чью душу он считал такой требовательной и возвышенной, «пала», влюбившись в «молодого красивого зверя» — самоуверенного и недалекого. Суслова прекрасно отдавала себе отчет в своем падении и каким-то парадоксальным, мучительным образом гордилась этим: теперь не было больше гордой барышни, чьей чистотой помыкал Достоевский, теперь она ему равна. Она ему отомстила. В своем дневнике Суслова утверждает, что Достоевский, выслушав ее признание, «упал к ее ногам, обнял с рыданиями ее колени...»

Достоевский же ближе всего воспроизведет свои реальные мучительные перипетии с Полиной в повести «Игрок», в которой он даже дал своей героине такое же имя. «И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? — вопрошает alter ego писателя, Алексей Иваныч. — И еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я ее ненавижу. (...) А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы она действительно сказала мне: «бросьтесь вниз», то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».

Впрочем, подобную же любовь-ненависть испытывала и настоящая Полина к своему недавнему возлюбленному. Слепая низменная страсть к французу открыла ей главный раскол внутри нее самой: собственно женское начало в ней, оказавшееся столь неожиданно мощным, несовместимо с человеческим, иными словами, с духовным. И этот раскол Аполлинария так никогда в себе и не примирила, так никогда и не сумела она свести воедино эти две противоположности, из-за чего вся ее жизнь, все ее любови, все ее интеллектуальные и моральные порывы будут казаться ей ложью, лицемерием, грязью...

Французик Сальвадор, как водится, обманул Суслову и очень скоро бросил ее, и тогда Достоевский почти силой заставил свою безутешную любовь поехать с ним в Италию — рассеяться, развлечься. Несомненно, он рассчитывал вернуть ее расположение, хотя поклялся перед отъездом, что будет ей только «как брат». Баден-Баден, Турин, Рим, Неаполь. Федор Михайлович безбожно играл в рулетку, проигрывал и писал умоляющие письма в Россию — брату, родным с просьбой выслать денег, якобы «на писанье романа». Всюду в гостиницах они с Полиной селятся в разных номерах, он сидит с ней допоздна, гладит ее руку, утешает, слушает бесконечные рассказы про неверного Сальвадора — он дожидается, пока она соберется лечь в постель, и терзает себя демонстративными попытками держать слово. Но она тоже кое-чему научилась в Париже — и разоблачается перед ним медленно, расчетливо, глядя прямо ему в глаза недобрым взглядом. А распалив его чувства — гонит прочь, после чего из соседней комнаты доносятся его плач, вой, досадливые удары тростью в стену
... В конце концов они срываются, клятвы летят в тартарары, а наутро ненавидят друг друга за «слабость» и едва разговаривают. Эти кошмарные полтора месяца путешествия — последние дни, проведенные вместе. Осенью того же 1863 года Полина вернулась в Париж, а Достоевский — в Петербург.

В 1867 году Достоевский женился вторично, в этот раз на своей юной стенографистке Анне Григорьевне Сниткиной. Суслова ничего об этом не знала и в минуту грусти написала бывшему возлюбленному пространное интимное письмо, жалуясь на скуку, здоровье, окружающих людей... Это послание, перехваченное Анной во время свадебного путешествия, вызвало в ее душе бурю ревности, страдания и страха. «Прочитав письмо, я была так взволнована, что просто не знала, что делать. Я дрожала и даже плакала. Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы любовь Феди ко мне не прошла. Господи, не посылай мне такого несчастья!» — писала Анна Григорьевна. По ее воспоминаниям, у Федора Михайловича дрожали руки и на глазах стояли слезы, пока он читал письмо Полины. Но у той и в мыслях не было к нему возвращаться.

Она поняла, что Достоевский женился на «этой Брылкиной», как она пренебрежительно переименовала Анну Григорьевну, ради «дешевого необходимого счастья», себя же Аполлинария считала выше подобных низменных побуждений.

Однако ее терзали бесы. И самым страшным оказался бес непостоянства. «Буду честной, — убеждала она себя с болезненным упрямством, — буду с кем-то только по любви». Но каждая новая любовь на поверку оказывалась миражом. Поклонники и возлюбленные сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой — ее дневник переполнен их именами: лейб-медик, Робескур, Валах, поляк, грузин, Утин, молодой граф Салиас, русский доктор, французский доктор, господин из библиотеки... Полина с нескрываемым любопытством обнаружила, что наделена волшебной способностью сводить мужчин с ума. Да и окружающие часто говорили ей, что она наделена всеми качествами femme fatale — холодная, насмешливая сдержанность и при этом — обещание в наклоне головы, в быстрой полуулыбке и в распаляющих воображение глазах... Да, она признавалась себе, что любит любовь, но до самой смерти упорно и горько продолжала винить Достоевского в том, что это он разбудил в ней эту алчную, ненасытную чувственность. «Я чувствую, что я мельчаю, погружаюсь в какую-то тину нечистую, и не чувствую энтузиазма, который бы из нее вырывал, спасительного негодования», — записала она как-то в дневнике.

Ее попытки учиться, заниматься историей оказались не слишком серьезными, за границей она, по сути, попросту проматывала деньги отца. Родители упрекнули старшую дочь в неудачливости после того, как Надежда с блеском защитила в Цюрихе диссертацию и получила диплом и лавровый венок с надписью «Первой в России женщине — доктору медицины». Полина знала, что на защиту сестры съехалась самая знаменитая профессура Европы, что счастливой и удачливой молодой женщине стоя рукоплескал европейский ученый мир.

В это время в дневнике Аполлинарии впервые появляются мрачные тяжелые предчувствия и настроения. Сестре повезло, а ей нет. Что же все-таки ей в этой жизни делать? Что с ней будет? Брак — вещь немыслимая, любовь мимолетна, детей у нее быть не может из-за женской болезни, да к тому же она их терпеть не может. В своем литературном призвании она разочаровалась и, расставшись с Достоевским, больше никогда ничего не напечатала. Правда, в 1870 году в ее переводе вышла книга М. Минье «Жизнь Франклина», и перевод этот рецензенты оценили как «великолепный», но Аполлинария почему-то больше никогда не занималась этим видом литературной деятельности. В оставшихся после нее бумагах она нигде не комментирует этого факта. Скорее всего, требующая упорной усидчивости переводческая работа шла в разрез с ее темпераментом.

К своим 30 годам Аполлинария Прокофьевна неожиданно обнаружила, что относится к разряду «разочарованных», едва ли не «лишних людей», как и ее любимые герои Онегин и Печорин. Россия после заграницы страшно обескуражила ее: «Я думала в Москве встретить людей, у меня здесь есть разные знакомые, прежние студенты, а теперь мировые судьи, юристы, и прочая. Но все, кого я встречаю, мужчины и женщины, — необыкновенно мелочны и пусты. (...) Всякий раз я возвращаюсь из общества в отчаянии и убеждаюсь, что лучше читать Филаретов катехизис, чем рассуждать с моими знакомыми». Ее начитанность и, так сказать, полуобразованность сыграли с ней в конечном счете злую шутку.

— Я научилась отличать высокое от низкого, — однажды, не на шутку распалясь, кричала она своему другу Полонскому, изменив своей всегдашней сдержанности, — я вижу все недостатки, все умею критиковать, но у меня нет таланта, который позволяет подняться над этим и переносить пошлость и скуку жизни!

В качестве нового болеутоляющего средства от душевной тоски Полина решила избрать одиночество в глухом селе Иваново Тамбовской губернии, где поселились ее родители. Отец давно был уволен с должности и почти разорен и проживал в провинции последние, оставшиеся от былого богатства деньги.

Розанов впоследствии скажет, что в Аполлинарии было что-то от монахини-аскетки, сколь ни странно это прозвучало применительно к ее недавнему свободному образу жизни. Ей удалось-таки скрутить свою волю и, подавив навязчивые мысли о самоубийстве, в последнем усилии привнести в свою жизнь смысл. Розанов спрашивал ее потом, с кем же дружила и общалась она в эти несколько лет, проведенных в ивановской глуши. И она ответила: «Только с Бланкой Кастильской». Долгие месяцы в начале 70-х Аполлинария провела в маленькой низкой комнатке с окнами в сад, каждый вечер растворяясь в своем любимом времени суток — сумерках. Тогда из-за деревьев обычно появлялась пышно одетая Бланка, французская королева конца XII — начала XIII века, а следом за ней ее супруг Людовик VIII. Аполлинария видела их совершенно наяву и подолгу вела с ними только ей понятные беседы. Эти люди, вернее, эти призраки, в отличие от окружающих были ей интересны. Она завидовала Бланке Кастильской в том, что та была женой Людовика — единственного мужчины, который устроил бы ее самою. Ну в крайнем случае его сын — Людовик IX. А со стороны все выглядело так, словно мечтательница просто готовится к экзамену по истории на звание учительницы.

В первый раз Суслова экзамен провалила, но во второй раз ей все же удалось получить диплом. В Иваново-Вознесенске она даже открыла «пансион для приходящих девиц» — первое образовательное заведение в селе. Впервые в ее жизни мечты кое-как совпали с реальностью. Но всего 2 месяца спустя несчастная Аполлинария судорожно рыдала, уронив голову на учительский стол. На ее урок вдруг ворвался какой-то толстомордый господин, представившийся смотрителем училищ из Шуи, и грубо отобрал у Сусловой разрешение на открытие училища, не предоставив объяснений. Позднее выяснилось, что по старой памяти бывшую нигилистку Суслову сочли неблагонадежной. Времена менялись — в апреле 1866 года в Петербурге, неподалеку от Летнего сада, Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II, поэтому в неблагонадежности подозревали всех подряд. На Суслову собрали данные, показавшие, что она была за границей связана с Герценом и его «Колоколом», а кроме того, «она носит синие очки, а волосы у нее подстрижены, в сужденьях слишком свободна и никогда не ходит в церковь».

Но у Судьбы в запасе еще оставались для Аполлинарии сюрпризы.

Василию Розанову шел 24-й год. Он — только что закончивший курс студент и счастливейший супруг 41-летней Сусловой. Аполлинария Прокофьевна теперь жила в Нижнем у брата, куда перебрались ее престарелые отец и мать; там же Розанов встретился с нею, будучи в гостях у своей ученицы Аллы Щегловой. Полина, по его выражению, «ушибла» его с первого взгляда. «Вся в черном, без воротничков и рукавчиков со следами былой замечательной красоты.(...) Словом, вся Екатерина Медичи. Равнодушно бы она совершила преступление, убивала бы — слишком равнодушно... (...) Она была по стилю души...раскольница «поморского согласия» или еще лучше — «хлыстовская богородица».

Нескрываемое восхищение красивого юноши, каким был тогда Розанов, разбудило в Аполлинарии прежнюю чувственность, прежнюю смелость и полное равнодушие к тому, что скажут и что подумают. Спокойно она дала себе волю: сама шепнула Василию в гостях, чтобы приходил к ней ночью. Во время любовного свидания опытная Полина настолько очаровала молодого человека, что он на время превратился в ее тень. 3 года длился их безумный роман, пока Суслова во время недолгой отлучки Василия не написала ему в Москву грустное письмо с предложением расстаться... Розанов обмер, охнул, перехватил где-то 15 рублей на дорогу и примчался в Нижний объясняться. «Совершенная безвыходность положения, в какие-то три—четыре секунды (...) произошло измерение душ, переоценка всего прошедшего, взгляд в будущее, — и мы упали друг другу в объятия...» — так вспоминал об этом Розанов. После этой сцены они опомнились уже в церкви, обвенчанными, и вскоре переехали в Брянск, куда Розанова направили учительствовать.

Что такое семейная жизнь, Аполлинария представляла себе смутно, но наблюдая, как живет в Петербурге ее сестра Надежда, вышедшая замуж за профессора Голубева, втайне ужасалась. Она привыкла к ничем не ограниченной свободе, так почему она должна встречаться с мужем трижды в день во время трапез? А если у нее неделю голова болит и она вовсе не желает ни с кем видеться? А если она на день или два увлечется каким-нибудь молодым человеком (что с ней нередко случалось), она что же, должна прятаться от мужа и притворяться? Никогда не притворялась, а сейчас, ради этого кудрявого юнца, станет идти против себя?

Что действительно Розанов ценил — так это беседы и общение с женой. Ее литературный вкус был безупречен, а суждения — оригинальны и лишены предрассудков. Его только страшно огорчало, что когда он засел за свой первый большой труд «О понимании», Аполлинария почему-то отнеслась к этому пренебрежительно и называла его писания «глупостью».

Нетрудно догадаться, что такой брак был обречен. После нескольких лет мучений Аполлинария бросила молодого мужа с тем, чтобы никогда больше не возвращаться. Этот фарс под названием «семейная жизнь» ей окончательно осточертел.

«Я помню, — писал Розанов в одном из писем, — что когда Суслова от меня уехала, я плакал и месяца два не знал, что делать, куда деваться, куда каждый час времени деть». Аполлинарии кто-то доложил об этой реакции Розанова, но она только презрительно вздернула плечами — не зря же она всю жизнь презирала этих «баб в штанах».

Подозревала ли Аполлинария Прокофьевна, что с легкой руки ненавидевшей ее жены Достоевского, Анны Григорьевны, а потом и его дочери, Любови Федоровны, все исследователи бездумно будут повторять эту плоскую пошлость, что якобы Розанов взял ее в жены только потому, что боготворил Достоевского и был готов фетишизировать все, некогда принадлежавшее ему? Впрочем, даже если Суслова об этом и знала, то вряд ли бы удивилась. Федор Михайлович слишком хорошо научил ее ничему не удивляться в человеческой натуре. И ничему не доверять.

«А.П. Суслова 43 лет (...) влюбилась в студента Гольдовского (прелестный юноша), жида, гостившего у нас летом. А он любил другую (прелестную поповну) (...) И вот она бросила меня», — подобные письма с жалобами и кляузами на жену Василий Розанов в изобилии рассылал знакомым и друзьям — А.С. Глинке-Волжскому, митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Антонию. Вряд ли студент Гольдовский был последней любовью Сусловой, после него, возможно, у нее был еще десяток романов, но все это было уже скорее по привычке — ее души уже никто и ничто не затрагивало и свою жизнь она считала безвозвратно погубленной.

Вскоре Розанов, обзаведясь незаконной семьей и детьми, стал просить у жены развода, требуя, чтобы она взяла вину их разрыва на себя. Аполлинария только ядовито усмехнулась на это требование и показала законному мужу кукиш. Василий Васильевич нашел своеобразное утешение в активной переписке с вдовой Достоевского, Анной Григорьевной, — в этих письмах уже знаменитый «нововременский» журналист, писатель и философ Розанов, дав себе волю, перемыл все косточки «фуриозной» Аполлинарии, найдя сочувствующего слушателя. Однако проблема развода действительно стояла для него очень насущно: Василий Васильевич тайно от всех обвенчался в церкви со своей второй женой Варварой Дмитриевной Бутягиной, женщиной глубоко верующей. Если бы этот факт открылся, то Розанов как двоеженец подлежал бы не только церковным, но и гражданским карам — разлучению с женой, детьми и ссылке на поселение. Поэтому практически до конца жизни Сусловой Розанов засылал к ней своих друзей, адвокатов, просителей с просьбами о разводе — но все напрасно.

Шло время, родители умерли, а когда ее и брата приезжали навестить в Нижний сестра Надежда с мужем, злопамятная Аполлинария демонстративно забирала матрац, белье и уходила ночевать к своей единственной подруге. С сестрой у нее давно уже не было общего языка, и Аполлинарию дико раздражали беспрерывные поучения Надежды Прокофьевны о том, как надо жить и как беречь свое здоровье. На последнее Аполлинарии было решительно наплевать, и иногда бессонными ночами она мечтала, чтобы с ней приключился какой-нибудь фатальный несчастный случай. Покончить с собой, как она когда-то хотела, у нее уже недоставало решимости.

Ее мысли, видимо, подслушал дьявол. Или — что тоже возможно — нигилистку настигло наказание свыше.

В начале 1900 года раздался тревожный стук в ее окно. Пожилая женщина — Сусловой тогда уже было 60 — поспешила открыть. Перед ней стояли разгоряченные и взволнованные брат и племянник. Случилось несчастье — воспитанница Сусловой, сиротка Саша, которую Аполлинария Прокофьевна недавно взяла на воспитание, чтобы хоть как-то согреть свое одиночество, утонула в Оке. «О, почему это была не я!» — горестно взвыла несчастная. «Господи, позволь нам поменяться местами!» — с этими словами она, неодетая, обезумевшая, кинулась к реке. Мужчины едва удержали ее... Кажется, это был единственный случай, когда она взывала к Всевышнему... Отныне и до самой смерти в Севастополе в 1918 году рядом с ней не было никого, кроме 80-летней, когда-то шереметевской крепостной, прислуги Прасковьи Даниловны, знавшей всех до единого ее друзей и возлюбленных.

— А зря вы все-таки не вышли за... — и хитрая Прасковья, знавшая, чем насолить замучившей ее своей ворчливостью и раздражительностью хозяйке, всякий раз называя новое имя. Благо, память у нее была отменная.

— А ну прикуси язык! — гневно кричала Аполлинария, замахиваясь на прислугу клюкой, и все еще прекрасные ее глаза вспыхивали гневом...

Достоевскому было сорок четыре года. Жилось нелегко, донимали кредиторы, болезни брата и жены. И вдруг этот безрадостный фон осветила нечаянно нагрянувшая любовь - случился страстный роман…

При каких обстоятельствах впервые встретились эта страстная девица и мрачный, уходящий мыслями в себя писатель, доподлинно неизвестно.

Как утверждает дочь писателя, отношения завязались неожиданно: писатель получил письмо от почитательницы своего творчества Аполлинарии Сусловой.

В нём она смело призналась в любви своему кумиру. Автор нашумевших «Записок из Мёртвого дома» был популярен у тогдашней молодёжи, и Аполлинария неизменно бывала там, где можно было встретить великого писателя.

Он и сам замечал, читая на литературных вечерах новое произведение, как загорались глаза у высокой и стройной слушательницы с волосами рыжего оттенка.

Глаза как у кошки, которыми она смотрела гордо и высокомерно. Прошло немного времени, и Фёдор Михайлович ответил незнакомке взаимностью.

Аполлинария - крестьянка по происхождению и до 15 лет росла в деревне, а затем вместе с младшей сестрой Надеждой воспитывалась в частном пансионате в Москве, куда дочерей определил отец - Прокофий Суслов, человек незаурядный, начитанный, бывший крепостной графа Шереметева.

Он накопил денег и выкупил свою свободу ещё до отмены крепостного права. Получив вольную, Суслов остался верен своему хозяину и оставался на службе у графа.

Он постоянно проживал в Петербурге, выполняя обязанности управляющего делами и всеми огромными имениями Шереметевых.

Многое поражало писателя в этой страстной натуре - Аполлинарии. Её готовности пойти на какой угодно подвиг сопутствовал неистребимый эгоизм.

Вызывающее нежелание следовать нормам и приличиям, которые она считала предрассудками общества, переплеталось с уважением русских народных традиций и обычаев. В одном характере все противоречия прекрасно уживались.

Писатель предложил Аполлинарии поехать в Европу, где их ничто не отвлечёт от чувств: ни работа писателя в издательстве, ни надоедливые кредиторы, ни бесконечные хвори супруги.

Но возникшие проблемы с журналом «Время» и ухудшение самочувствия жены Марии Дмитриевны, которую врачи настоятельно рекомендовали увезти из Петербурга, не позволяли мечтам сбыться.

Фёдору Михайловичу необходимо было заняться этими неотложными житейскими делами: увезти во Владимир обречённую жену, найти надёжную семью для присмотра за пасынком Пашей.

Достоевский уговорил Суслову поехать одной, без него. От нетерпения поскорее переменить обстановку, она уехала в Париж и настойчиво стала звать его в письмах.

Однако он со встречей не торопился, прошло несколько месяцев после расставания, и лишь взволнованный тем, что любовница вдруг замолчала - последние три недели ни строчки не получил от неё - писатель отправился в путь.

Правда, внезапное молчание Аполлинарии не помешало Федору Михайловичу задержаться на три дня в Висбадене и попытать рулеточного счастья.

«С той самой минуты, как я дотронулся до игорного стола и стал загребать пачки денег, - моя любовь отступила как бы на второй план», - кается он в «Игроке» устами главного персонажа Алексея Ивановича.

Три дня прошли, страсть утолена, выигрыш, чуть ли единственный случай в жизни Достоевского, когда рулетка благосклонно к нему отнеслась, был разделен между умирающей женой и ждущей на берегу Сены любовницей.

За эти три дня весточки от неё так и не было, зато письмо ждало его в Париже, которое Аполлинария оставила за неделю до приезда друга.

«Ты едешь немножко поздно… Ещё очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: - всё изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать своё сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят… Ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!» - прочитал признание Достоевский.

Новый роман у влюбчивой его подруги не складывался: её возлюбленный, студент-испанец Сальвадор, уже через пару недель избегал встреч, а если скрыться от Аполлинарии не удавалось, ловко находил объяснения невозможности встреч.

Молодой любовник клялся, что очень занят, утомлён занятиями, сказывался больным, подсылал своего приятеля с заверениями в любви, но невозможностью свиданий.

А когда русская любовница случайно встретила его на улице, «умирающий» объяснил, что нашлись проблемы, помешавшие свиданию… Свидетелем этих любовных переживаний Аполлинарии невольно оказался Достоевский. Она то убегала от него, то вновь возвращалась.

В семь утра поднимала с постели после бессонной ночи и делилась своими сомнениями, надеждами, тащила его по парижским улицам, рассчитывая на случайную встречу с Сальвадором.

Фёдор Михайлович уговаривал уехать из Парижа, убеждал, что этот проходимец бросил её бесповоротно. «Успокойся, я буду тебе как брат», - утешал невезучую подругу преданный друг, и она согласилась в начале сентября выехать в Италию.

Неспокойно было на сердце и у писателя. Личные переживания об оставленной в России семье не оставляли его в покое, он стал замечать, что мысли его часто возвращаются к умирающей жене – несчастной, брошенной им женщине, понял, что тоскует по России, пасынку Паше. Даже Полина не могла спасти его от поселившейся в сердце грусти.

Вместе они выехали в Берлин, где, как и условились в начале своего путешествия, расстались: Аполлинария вернулась снова в Париж, а Достоевский перед Петербургом заехал в Гамбург, славившийся игорными домами.

Здесь он проиграл всё до копейки, но спасла Полина, приславшая из Парижа 350 франков, на которые писатель и выехал в Петербург.

Отношения постепенно осложнялись разными обстоятельствами, несхожестью характеров, а вскоре и вовсе стали затруднять обоим жизнь.

«Аполлинария – больная эгоистка, - жаловался писатель сестре Сусловой после их окончательного разрыва. – Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны… Я люблю её ещё до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить её. Она не стоит такой любви. Мне жаль её, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она никогда не найдёт себе друга и счастье. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдёт счастья».

Сусловой в ту пору было 27 лет. Как и предвидел писатель, жизнь у неё не сложилась. Бывшая любовница знаменитого писателя вынужденно уехала на жительство в провинцию, была под надзором полиции.

«Она действительно была великолепна. Я знаю, что люди были совершенно ею покорены, пленены», - восторженно отзывался о «великолепной» Аполлинарии Василий Розанов – писатель, философ, в жизнь которого она ворвалась, очень скоро превратив её в ад.

Предвижу: она будет несчастна (Достоевский и Апполинария Суслова)

Будучи моложе её на 16 лет, он женился на ней. Ненависть к мужу после расставания с Достоевским Аполлинария выражала открыто и неистово, она долго не могла прийти в себя, посылала бывшему любовнику письма, втайне надеясь, что всё у них ещё сложится.

Однако время шло. Фёдор Михайлович похоронил жену, вторично женился на своей помощнице Анне Григорьевне Сниткиной.

Молодая жена тайком познакомилась с соперницей, она боялась, что старая привязанность возобновится. Но роль разлучницы Сусловой не удалась. В 43 году её настигла «последняя» жгучая любовь к студенту, гостившего у Розановых в доме.

Студент сильно пострадал от этой роковой женщины, которая, не встретив взаимности, осложнила ему жизнь - он любил другую, а смириться с чужим счастьем Суслова не могла.

Аполлинария Суслова остаток своей жизни провела в одиночестве. Она умерла в Севастополе в 1918 году в 78 лет.

С её властной и увлекающейся натуры великим Достоевским написаны блистательные женские образы в бессмертных романах классика – Полины из «Игрока», Настасьи Филипповны из «Идиота», Грушеньки и Катерины из «Братьев Карамазовых»…

В своей откровенной прозе запечатлел ее и талантливый философ Розанов. Но жизнь прототипа женских литературных образов увы, прошла бездарно, и доброй памяти она о себе не оставила…

Инна ИНИНА

Август 26, 2013

Именно этой особе мы обязаны возникновению целой галереи женских образов у Достоевского. Настасья Филипповна из романа «Идиот», Полина из «Игрока», — как минимум в этих двух героинях мы без особого труда можем обнаружить черты Аполлинарии Сусловой. Биографы и историки культуры по сей день спорят об её вкладе в искусство, который, положа руку на сердце, был действительно невелик. Рыхлые вторичные повести, заурядный дневник, — вот и всё, что осталось от этой женщины. Помимо, разумеется, её любовных похождений с Достоевским и скандального замужества с Розановым. Но это только с одной стороны. А с другой…

Её изображение прекрасно бы смотрелось на каком-нибудь старинном медальоне: молодая незнакомка с нежными чертами лица и аккуратно уложенными волосами, кротость во взгляде, изящество… Этакий ангел с винтажной открытки. Глядя на неё, сразу представляешь пышные балы, свечи в золотых канделябрах, богатые угощения, вальсы и другие атрибуты блистательного XIX века. Но не тут-то было: вместо шикарных зал были прокуренные студенческие коморки, революционные настроения, бравада цинизмом и бескомпромиссный отказ от прошлых традиций. Аполлинарии Сусловой досталась самая волнительная и острая часть XIX столетия, и она являлась вполне характерной представительницей своего времени.

Современные феминистки легко признали бы в ней свою. Разумеется, ничего ангелоподобного в нашей героине и в помине не было. Увы, внешность обманчива (хоть с нами и не согласятся физиономисты): Аполлинария была порочна, капризна, взбалмошна, склонна к эпатажу, бурной театральности и скандальным выходкам. Переворачивать тонкими пальчиками книжные страницы, манерно наклонять вбок головку, щебетать по-французски, — это не про неё. А вот ударить почтенного профессора, посмевшего высказаться об её красоте, подраться с провинциальной учительницей, приревновав к ней мужа, собраться зарезать неверного любовника, заскочив перед этим к , — в этом вся Аполлинария. Кстати, свою женственность она ненавидела. А длинные волосы предпочитала стричь как можно короче.

…Аполлинария Суслова родилась в 1839 году в довольно незаурядной для своего времени семье. Во-первых, её отец Прокофий Григорьевич принадлежал к так называемым нижегородским раскольникам; во-вторых, он был крепостным графа Шереметьева, но впоследствии выкупился, занялся торговлей, весьма преуспел в этом деле и стал фабрикантом. Разумеется, в связи с этим у Суслова были свои особые взгляды на жизнь и воспитание дочерей (у Полины – так её называли все домашние – была младшая сестра Надя). Никакого патриархального гнёта и диктата, только свобода выбора. Сёстры окончили пансион благородных девиц, после которого барышням того времени следовало бы выйти замуж и родить как минимум двоих крепких и румяных деток, но такие мещанские интересы Сусловых только раздражали.

Надежда мечтала стать врачом; что, конечно, абсолютно немыслимо для XIX века. А Полина находилась в поиске. Каких-то особых талантов у девушки не проявлялось, но было ясно одно: стряпня и ублажение мужа – это не её случай. Ещё не хватало красавице Поленьке, папиной любимице, превратиться в отёкшую дебелую бабу с тремя орущими детьми наперевес (Суслова была этакой child-free своего времени). Но ей повезло; для подобных настроений время было самое что ни на есть благодатное: расцвет студенческих кружков, революционные настроения… Так что Надежда и Полина органично вписались в общество молодых бунтарей, жаждущих свободы. Правда, как утверждают историки, Аполлинария была не то чтобы идейной: её скорее привлекали тусовка, общность, возможность блеснуть, быть этакой вишенкой на торте.

Но время шло: Надежда Суслова добилась возможности продолжить своё образование. Ей и ещё двум счастливицам было разрешено посещать лекции Сеченова и Боткина, а дальше – лучше: девушка поступила в Цюрихский университет, блестяще сдала все экзамены и действительно стала первой в России женщиной-врачом (терапевтом и гинекологом). И замуж Надя всё-таки вышла – за талантливого врача Фёдора Эрисмана. А что же Поленька? До сестриной учёности ей было далеко; зато природа щедро наделила девушку красотой, которую она так публично ненавидела. Впрочем, Поленька научилась использовать этот дар-проклятие в своих корыстных целях. Суслова, не освоив ни одной профессии, решила стать femme fatale и сводить мужчин с ума, играя с ними, точно ребёнок с котятами. Что и говорить, в таком «мастерстве» Аполлинария Прокофьевна действительно преуспела. Но это было позже.

Роман с классиком

А в 1861 году юная и неопытная Поленька, не вкусившая ещё прелестей плотской любви, оказалась на публичной лекции известного писателя Достоевского. И влюбилась. Говорят, что Суслова написала ему пылкое письмо, чем растопила лёд в сердце Фёдора Михайловича, который сразу, разумеется, Поленьку не приметил. И вообще – у него в тот период хватало проблем: , которая ему к тому же изменяла, трудности с деньгами. И тут юная красавица со своей восторженной любовью – как снег на голову. Чуть-чуть пометавшись, Фёдор Михайлович всё же предпочел новую пассию совести и семейной благопорядочности. Да и кто бы отказался: ему, стареющему писателю, уже 41, а его любимой Поленьке почти на 20 лет меньше. Оба охотно и самозабвенно кинулись в пучину страсти, но Аполлинария Прокофьевна, впервые познав радость плотских удовольствий, быстренько заскучала и больше спокойной идиллической жизни Достоевскому не давала. То настаивала на разводе с «этой чахоточной», то требовала уехать, то опубликовать свою слабенькую повесть «Покуда» на страницах журнала «Время»… И почти всё это Фёдор Михайлович послушно исполнял.

Меж тем аппетиты Поленьки, точь-в-точь как у той старухи из сказки Пушкина, росли не по дням, а по часам. В очередной раз поскандалив с возлюбленным, Суслова поехала в Париж одна. Но Фёдор Михайлович не сильно расстроился, ведь он наивно полагал, что Поленька будет ждать его – своего первого и единственного мужчину. Но не тут-то было: раскрепощённая Аполлинария быстро нашла себе любовника во французской столице. Судьба Достоевского её не очень-то волновала в отличие от собственного чувственного опыта. Когда Фёдор Михайлович всё-таки приехал к своей возлюбленной, то был немало удивлён и расстроен её холодностью. Впрочем, тогда же Полина показала новую грань своего характера – тягу к театральности. Она разыграла для Достоевского целый спектакль: пришла к нему с ножом перед тем, как якобы отправиться к своему неверному любовнику Сальватору и заколоть его. Достоевский, несмотря на ущемлённое самолюбие, уговорил Поленьку оставить эту нелепую затею и в качестве альтернативы отправиться с ним в Германию. Суслова, разумеется, согласилась. Правда, в путешествии они с Фёдором Михайловичем окончательно рассорились и расстались. И замуж за Достоевского строптивая Поленька не пошла, хоть он и звал, закрыв глаза на её измену.

«Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства» , — говорил о ней Достоевский.

Кстати, несмотря на разрыв, Полина всё равно до конца не исчезла из жизни Фёдора Михайловича; вот, например, написала ему письмо, когда он был в свадебном путешествии (чем, разумеется, немало попортила кровь Анне Григорьевне Сниткиной, всецело растворённой в любимом супруге).

Попытка новой жизни и замужество

В 30 лет Полина решила оставить прежнюю жизнь и отправилась в глухое село под Тамбовом, где тогда жили её родители. Но уединение и аскеза не очень-то устраивали нашу femme fatale. Ей хотелось ещё не раз сыграть эффектную роль в каком-нибудь спектакле.

И судьба подарила ей юного гимназиста – будущего известного философа – Василия Розанова, который был младше Сусловой на 16 лет. Это он позже будет называть её не иначе как «суслиха», усомнится в её умственных способностях и напишет: « …в России она любила только аристократическое, традиции и трон» . А тогда он фатально влюблён и очарован «следами её былой красоты». А некоторые говорили, что Розанову к тому же льстило, что его жена была музой самого Достоевского (странное мнение, и всё же).

Будь на её месте кто-нибудь другой, то логично было бы успокоиться, но Суслова осталась верна себе. Никакой там духовной деградации в духе чеховских героинь («подурнела, постарела») и растворённости в супружеской жизни. Бедному Василию пришлось очень несладко; посудите сами: выносить скандальные выходки жены и постоянное унижение — да ещё и в крохотном провинциальном городе! Взбалмошная Аполлинария устраивала публичные сцены ревности, набрасываясь с кулаками на бедную коллегу мужа по гимназии, но сама отнюдь не избегала чувственных удовольствий на стороне. Суслова изменяла мужу со всеми его знакомыми. А на отказавшего ей студента написала кляузу от имени самого Розанова. Василий Васильевич стоически терпел, плакал, валялся в ногах у неверной жены, но, в конце концов, решил развестись с Аполлинарией. Он встретил другую женщину – покорную и скромную Варвару Дмитриевну, будущую мать своих детей и прекрасную супругу. Но не тут-то было: коварная Суслова на протяжении 20 лет не давала Розанову развода, принося этим его семье многочисленные неудобства. Зачем? Об этом не знает никто. Но, наверное, и не могла иначе эта взбалмошная женщина.

Тяга мужчин к ней иррациональна. Ведь кто же открыто признается, что любит типаж истеричных неверных скандалисток? Впрочем, никто не станет отрицать тягу людей к тёмным сторонам жизни, непонятному и противоположному. Вот, например, аккуратист и педант Блок выбирал для своих вечерне-ночных возлияний самые грязные и дешёвые кабаки – с липкими столами, нищими пьяницами и разгульными девицами. Что хотел там обнаружить блестяще образованный поэт, воспевавший Прекрасную Даму? Увы, об этом не знает никто.

Что находили мужчины в Аполлинарии Сусловой? Пожалуй, наиболее исчерпывающе её охарактеризовал именно бывший супруг: «С ней было трудно, но её было невозможно забыть».

Сёстры Сусловы на старости лет жили на южном берегу Крыма.

Обе умерли в один год – 1918.

У Аполлинарии была воспитанница, которая утонула при невыясненных обстоятельствах.

В сериале «Достоевский» Владимира Хотиненко Суслову сыграла актриса Ольга Смирнова. Её образ вызвал неоднозначные оценки у критиков. Одни говорят о стопроцентном попадании, другие указывают на нестыковку: героиня Смирновой получилась уж очень раскрепощённой для целомудренной 21-летней девушки.

Валерия Мухоедова

Знаменитые писатели, как и простые смертные нередко любят ярких и вызывающих женщин, а женятся почему-то на скромных и незаметных. Не стал исключением и . Вот только свою главную «инфернальницу» не только помнил до конца жизни, но и сделал ее прототипом роковых героинь своих лучших произведений.

После окончания лекции по истории в Петербургском университете пожилой профессор уже направлялся к выходу из аудитории, когда его внимание привлекла молодая слушательница с волосами чудесного тициановского оттенка, задумчиво глядевшая в окно. Ее стройная, ладно скроенная фигурка так аппетитно вырисовывалась на фоне оконного проема, что профессор не удержался от вольности: «Вы прелестны, как богиня Афродита!» - прошептал он на ушко незнакомке и игриво потрепал ее по хорошенькой щечке. - Зачем вам вся эта политика, эта ученость».

Но договорить не успел: прелестная ручка в ажурной перчатке вольнослушательницы Сусловой от души влепила ему звонкую пощечину. «Матерь Божья, до чего хороша! - только и мог произнести вслед уходящей девушке потрясенный ученый муж. - А этот взгляд? Да им же костер можно зажечь» ... Увы, он был не так уж далек от истины: в будущем Аполлинария Прокофьевна Суслова воспламенит своим взглядом немало мужских сердец. Но свое так и не отдаст никому.

Современники Аполлинарии Сусловой, впервые увидев ее, были уверены, что перед ними - настоящая аристократка. И немало удивлялись, впоследствии узнав о ее крестьянском происхождении. Но позвольте! С такими манерами, с такой надменной улыбкой и - не дворянка? Но Аполлинария была старшей дочерью крепостного графа Шереметева - Прокофия Суслова. До 15 лет она росла в деревне, а затем вместе с младшей сестрой Надеждой воспитывалась в частном пансионе в Москве.

К тому времени их отец не только сумел накопить денег, чтобы выкупить свою свободу задолго до отмены крепостного права, но и так войти в доверие к графу Шереметеву, что тот дал ему место управляющего делами в своих многочисленных имениях. Семья Сусловых перебралась в Петербург, и здесь сестры пошли разными дорогами: младшая, Надежда, не блиставшая красотой, мечтала получить профессию врача и стала усердно грызть гранит науки в Петербургском университете, а старшая, Аполлинария, или Полина, как попросту звали ее дома, бредила зарождавшейся в России идеей эмансипации.

Она коротко остригла свои ярко-рыжие волосы и тоже изредка посещала некоторые лекции в университете, но совсем с иной целью. Впоследствии дочь Достоевского, Любовь Федоровна, в своих воспоминаниях так отзовется о Сусловой: «Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, неся красное знамя, пела Марсельезу, ругала казаков и вела себя вызывающе...

Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь... Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви». И хотя письмо это в архиве писателя так и не нашли, но доподлинно известно, что их роковая встреча произошла в 1861 году. «Роковая» потому, что этой женщине судьбой было уготовано приносить своим возлюбленным одни несчастья, и Достоевский скоро сам в этом убедился.

Роман развивался стремительно. Это была всепоглощающая страсть, которую в литературе принято сравнивать с помрачением рассудка или солнечным ударом. Достоевскому было уже сорок четыре года. Он был женат на тяжелобольной женщине, содержал пасынка и не вылезал из долгов. Сусловой было 28 лет, и она поражала Достоевского своим эгоизмом и самоотверженностью одновременно. «Я отдалась ему любя, не спрашивая ничего, ни на что не рассчитывая», - напишет она в своем дневнике. Однако со временем молодая пылкая любовница все чаще показывала коготки.

Она требовала от Достоевского развестись «со своей чахоточной» и жениться на ней. Или хотя бы... поехать с ней в Париж, где можно будет предаваться любви открыто, не страшась осуждения света. И если на первое богобоязненный Достоевский решиться не мог, то на второе согласился легко. Но внезапное ухудшение здоровья жены и нелады в его журнале «Время» потребовали от писателя на какое-то время задержаться в России. В итоге разгневанная Полина укатила в Париж одна.

И - тишина, за месяц от нее не было ни одной весточки. Достоевский мучился от неизвестности, и как только его дела поправились, собрался во Францию. Долгожданное письмо от Сусловой застало его буквально «на чемоданах». Оно гласило следующее: «Ты едешь немножко поздно... Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я нескоро могу отдать свое сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят... Ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый».

Достоевский мчался в Париж, терзаемый самыми страшными предчувствиями, и они его не обманули. Выяснилось, что сразу по приезде в Париж Суслова влюбилась в молодого испанского красавца-врача Сальвадора и была готова пойти с ним под венец. Но, увы, к моменту появления Достоевского тот уже бросил опостылевшую русскую любовницу, а она не находила себе места, бродя по парижским улицам ночи напролет. Суслова беззастенчиво рассказывала Достоевскому все подробности «своего падения» и просила его совета, как вернуть неблагодарного молодчика...

Однажды ранним утром она заявилась в гостиничный номер к писателю, разбудила его и показала огромный кинжал, театрально вынув его из-за лифа корсета: «Знай, милый, я нынче же пойду и перережу горло этому подлецу, чтобы смыть мой позор! Все кончено, я пришла попрощаться». Достоевский был потрясен: с одной стороны, он понимал, как это пошло и глупо, но в то же время поймал себя на мысли, что такой - порочной, экзальтированной, с безумными глазами и лихорадочным румянцем - она желанна ему как женщина еще больше, чем прежде.

Взбалмошными чертами Аполлинарии он впоследствии щедро одарит своих Настасью Филипповну и Грушеньку, а пока... Пока он бухнулся в ноги «бедной Полиньке» и принялся умолять: «Не надо, душа моя! Он того не стоит! Поедем лучше со мной в Германию, а? Я буду тебе как брат! Я буду рабом у твоей двери. Все образуется, поверь мне». И она поверила. Вместе они выехали в Берлин, но с тех пор она во всех своих злоключениях винила его нерешительность, а он не мог до конца простить ей вероломной измены.

Любовники все чаще ссорились, мучая друг друга. Федор Михайлович был заядлый игрок и не упускал ни одного случая провести ночь за рулеткой. И едва ему начинало везти, как за спиной неизменно появлялась Суслова, отпускавшая язвительные насмешки так, чтобы это слышали все присутствовавшие. И к утру он уже проигрывал все, что у него было. Впрочем, вдоволь натешившись над незадачливым игроком, Полина сама же оплачивала его долги, ведь денег у Достоевского вечно не было. Но это было еще полбеды.

Все чаще Суслова отказывала Достоевскому в близости без всякой причины. При этом она могла кокетничать с ним весь вечер, затем позвать в свой номер, позволить смотреть, как она раздевается, а когда распаленный писатель уже не мог владеть собой, начинала бесстыдно хохотать и обзывать последними словами. Инфернальница прогоняла любовника прочь, ночевать в соседнем номере, где ввиду тонких стен несчастный мог слышать каждый скрип ее кровати...

После того как скончалась его первая жена Мария, Достоевский немедля предложил Сусловой выйти за него замуж. Но... она этого больше не хотела. Он просил, умолял, даже угрожал - она была непреклонна и лишь смеялась над ним. Достоевский буквально сходил с ума от ревности. Все чаще, выясняя отношения, он темнел лицом, кричал по-женски визгливым голосом, мог наброситься на любовницу с кулаками и едва ли не изнасиловать на паркете. После, взяв себя в руки, он терзался угрызениями совести, валялся в ногах у Сусловой, целовал ее туфли и молил о прощении, уверяя, что подобное «скотство» больше никогда не повторится. После очередной такой отвратительной сцены они приняли решение расстаться навсегда. Достоевский вернулся в Россию.

В 1867 году Достоевский женился на Анне Григорьевне Сниткиной, с которой обрел долгожданный душевный покой. Анна не была столь эффектна и порывиста, как Полина, но ей удалось окружить писателя заботой и нежностью. К тому же она хорошо устроила быт, а будучи литературным секретарем, взяла под свой контроль все издательские дела мужа. В семье родилась дочь. «Я люблю ее (Суслову) еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви. Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она никогда не найдет себе друга и счастье. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья», - писал тогда в дневнике Федор Михайлович.

Гордая Аполлинария отказывалась поверить в то, что бывший возлюбленный может быть счастлив после нее с «какой-то Брылкиной», как она презрительно называла свою соперницу. После окончательного разрыва с Достоевским она с досады сожгла все письма писателя. Сама же с головой бросилась в омут: ее любовниками становились мелкие чиновники и молодые офицеры, неудачливые актеры и второразрядные журналисты.

Сусловой было уже за сорок, ее красота начинала блекнуть, а будущее не сулило ничего хорошего. «Я чувствую, что мельчаю, погружаюсь в какую-то тину нечистую и не чувствую энтузиазма, который бы из нее вырвал, спасительного негодования», - записала она в тот период в своем дневнике. Устав от такой жизни, она внезапно уехала в деревню, в отчий дом, и прожила там затворницей несколько лет, никого не принимая и читая запоем французские романы.

Но все переменилось, когда в ее доме случайно остановился на ночлег молодой студент Василий Розанов. Несмотря на то что он был моложе ее на 16 лет, между ними сразу пробежала искра. «Инфернальница» пустила в ход все свои чары, чтобы соблазнить юношу. Она словно заново родилась, поверив, что с этим человеком уж наверное будет счастлива до гробовой доски. В дневнике Розанова появилась лаконичная запись: «Знакомство с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Любовь к ней. Суслова меня любит, и я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречавшихся мне женщин». Они тихо обвенчались в маленькой сельской церквушке. Этот брак продлился шесть лет, но ни ей, ни ему счастья не принес.

Очень скоро Аполлинария поняла, что просто не создана для семейной жизни. Всю горечь, что накопилась у нее за время романа с Достоевским, она с каким-то нескрываемым садизмом вымещала на боготворившем ее поначалу Розанове. Она бесконечно ревновала его без всякого повода, устраивала публичные скандалы и не брезговала рукоприкладством. При этом сама отнюдь не была монашкой, то и дело заводя мелкие интрижки на виду у молодого мужа. Татьяна Розанова, дочь философа, позднее напишет в своих мемуарах: «Суслова насмехалась над ним, говоря, что он пишет какие-то глупые книги, очень оскорбляла, а в конце концов бросила его. Это был большой скандал в маленьком провинциальном городе».

Суслова дважды уходила от Розанова, эффектно хлопнув дверью, но каждый раз он все ей прощал и просил вернуться. В третий раз она бросила его навсегда. Но даже после этого продолжала мучить мужа. Когда же узнала, что он встретил другую, наотрез отказалась дать ему развод. На протяжении 20 лет Розанов умолял ее в письмах сменить гнев на милость, подсылал адвокатов, соблазнял большими деньгами, но все было тщетно. Он был вынужден тайно обвенчаться в церкви со своей второй женой, Варварой Дмитриевной Бутягиной. И постоянно жил в страхе быть высланным с позором на поселение в Сибирь за двоеженство...

Сама же Суслова больше замуж так и не вышла. Она доживала свой век в Севастополе, в одиночестве и нищете, которые с ней делила лишь бывшая шереметевская крепостная Прасковья. С сестрой Надеждой, которая таки стала первой в России женщиной-врачом, Полина разорвала все отношения. Умерла она в 1918 году в возрасте 78 лет. Через год не стало и Розанова. Незадолго до кончины он отозвался о своей первой жене так: «С ней было трудно, но ее было невозможно забыть».