Анализ произведения "посторонний" камю. Концепция отчуждения личности и общества в философии Альбера Камю (на примере повести Посторонний)

В литературном отношении XX век стал веком духовного поиска. Обилие литературных течений, возникших в то время, тесно связано с обилием новых философских доктрин во всем мире. Яркий пример тому - французский экзистенциализм, представителем которого является выдающийся мыслитель и писатель, лауреат Нобелевской премии 1957 года Альбер Камю...

Экзистенциализм (от латинского existentia - существование) - это одно из направлений философии субъективного идеализма. Основной категорией в экзистенциализме является понятие существования, которое отождествляется с субъективными переживаниями человека и провозглашается первичным по отношению к бытию. Экзистенциализм противопоставляет человеку общество как что-то чуждое, враждебное, что разрушает его индивидуальность, ограничивает свободу личности. По мнению экзистенциалистов, главной целью научного прогресса должно быть не развитие интеллекта, а эмоциональное воспитание.

Экзистенциализм, возникший после Первой мировой войны в Германии, а в период Второй мировой войны - во Франции, свои идейные истоки черпает в учении датского ученого философа-иррационалиста Серена Кьеркегора. Основные положения экзистенциалистов выражены в творчестве Ж. П. Сартра, французского писателя, философа и публициста, которого считают главой французского экзистенциализма. Основными темами его творчества являются одиночество, поиски абсолютной свободы и абсурдность бытия. Альбера Камю называют его учеником и последователем.

Философские труды и художественные произведения Альбера Камю взаимно дополняют друг друга, а его теоретические труды истолковывают сущность бытия и дают ключ к пониманию его художественных произведений. В эсееистике, прозе и драматургии Камю неизменно присутствуют мысли об абсурде («абсурд царит»), о всевластии смерти («познание себя - познание смерти»), ощущение одиночества и отчуждения от «омерзительного» внешнего мира-(«все мне чуждо»). «Циклом абсурда» назвал Камю весь первый период своего творчества. В это время им были написаны повесть «Посторонний» (1942), философское эссе «Миф о Сизифе» (1942), драмы «Калигула» и «Недоразумение» (1944). Все они раскрывают абсурдность человеческого существования к жизни вообще.

Огромное влияние на формирование взглядов Камю и на все его творчество оказала культура Средиземноморья, которая была воспринята им как основа ранней пантеистической концепции личности. Она базировалась на почти обожествленной" вере в радость бытия, отождествлении Бога и природы, в которой растворено божественное начало. Увлечение языческими культурами и дохристианскими заветами отразилось в сборнике «Бракосочетание». Постепенно под влиянием событий истории Камю переходит к концепции человека абсурдного, которая предопределит все нараставший интерес писателя к экзистенциализму. Концепция человека абсурдного подробно разработана Камю в эссе «Миф о Сизифе» и повести «Посторонний». Через призму этих двух книг нетрудно представить себе круг вопросов и ракурсы, рассматриваемые школой литературы экзистенциализма, сложившейся во Франции в 40-е годы прошлого века.

«Миф о Сизифе» - «эссе об абсурде», в котором Альбер Камю, собрав свои размышления о смерти, отчужденности даже от самого себя, о невозможности определить, расшифровать существование, об абсурде как источнике свободы, роль героя абсурдного мира отводит легендарному Сизифу. Труд Сизифа абсурден, бесцелен; он знает, что камень, который по велению богов тащит в гору, покатится вниз и все начнется сначала. Но в том-то и дело, что он знает - а значит, поднимается над богами, над своей судьбой, значит, камень становится его делом. Знания достаточно, оно гарантирует свободу. Поведение главного героя определяется всесильным абсурдом, обесценивающим действие.

Повесть «Посторонний» - это своеобразная исповедь главного героя. Все пространство в ней занято единственным вариантом выбора, который совершает единственный герой романа. Мерсо все время говорит о себе. Это постоянное «я» подчеркивает отсутствие общности людей, «коллективной истории», потребности в других людях.

Герой Камю «не от мира сего» потому, что он принадлежит совершенно иному миру - миру природы. Не случайно в момент убийства он ощущает себя частью космического пейзажа, говорит о том, что его движения направляло само солнце. Но и до этого мгновения Мерсо предстает естественным человеком, который может подолгу и без всякой как будто причины смотреть на небо. Мерсо - словно пришелец на нашей планете, инопланетянин, а его родная планета - море и солнце. Мерсо - романтик, но «романтик-экзистенциалист». Слепящее солнце Алжира освещает поступки героя, которые невозможно свести к социальным мотивировкам поведения, к бунту против формальной нравственности. Убийство в «Постороннем» - еще одно «немотивированное преступление». Мерсо в одном ряду с Раскольниковым. Различие между ними в том, что Мерсо уже не спрашивает о границах возможного, - само собой разумеется, что для него возможно все. Он свободен абсолютно, ему «все дозволено». «"Все дозволено" Ивана Карамазова - единственное выражение свободы», - считал и сам Альбер Камю (с юности он зачитывался Достоевским, Ницше, Мальро).

Название повести Камю символично. Оно фиксирует мироощущение главного героя. А повествование, ведущееся от первого лица, дает автору возможность познакомить читателей с образом его мыслей, понять суть его «посторонности». Дело в том, что Мерсо равнодушен к жизни в ее привычном смысле. Он отбрасывает все ее измерения, кроме единственного - своего собственного существования. В этом существовании не действуют привычные нормы: говорить женщине, что ты ее любишь; плакать на похоронах матери; думать о последствиях своих поступков. Здесь можно не притворяться и не лгать, а говорить и делать то, к чему ведет само существование, не думая о завтрашнем дне, потому что только психологические мотивировки и есть единственно верные мотивировки человеческого поведения. Герой Камю не решает никаких социальных вопросов; ни против чего не протестует. Для него вообще не существует никаких общественно-исторических обстоятельств. Единственное, в чем уверен Мерсо, это то, что скоро придет к нему смерть.

«Мерсо не признает важнейших заповедей и потому не вправе ждать милосердия». Но он абсолютно равнодушен к этому, ведь он знает, что ничто не имеет значения, что жизнь не стоит того, чтобы «за нее цепляться»: «Ну что ж, я умру. Раньше, чем другие, - это несомненно. Но ведь всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы за нее цепляться.. В сущности не имеет большого значения, умрешь ли ты в тридцать или в семьдесят лет, - в обоих случаях другие-то люди, мужчины и женщины, будут жить, и так идет уже многие тысячелетия».

Мерсо не живет - он существует, без «плана», без идеи, от случая к случаю, от одного мгновения к другому. В «Объяснении «Постороннего» (1943) Ж. П. Сартр сделал акцент на том, как построено повествование: «Каждая фраза - это сиюминутное мгновение... каждая фраза подобна острову. И мы скачками движемся от фразы к фразе, от небытия к небытию».

Смерть как проявление абсурдности существования - вот основа освобождения героя Камю от ответственности перед людьми. Он раскрепощен, ни от кого не зависит, ни с кем не хочет себя связывать. Он - посторонний в отношении к жизни, которая ему представляется нелепым собранием всевозможных ритуалов; он отказывается выполнять эти ритуалы. Гораздо важнее любых принципов и обязательств, долга и совести для Мерсо то, что в момент совершения им убийства было нестерпимо жарко, а голова страшно болела, что «солнце сверкнуло на стали ножа... и Мерсо будто ударили в лоб длинным острым клинком, луч сжигал ресницы, впивался в зрачки и глазам было больно». Таким образом, конфликт в повести Камю находится на оси столкновения людей-автоматов, выполняющих ритуалы, и живого существа, не желающего их выполнять. Трагический исход здесь неизбежен. Трудно совместить собственное эгоистическое существование и движение человеческих масс, творящих историю. Мерсо напоминает и язычески раскрепощенную личность, выпавшую из лона церкви, и лишнего человека, и аутсайдера, который оформится в литературе во второй половине XX века.

На двойной - метафизический и социальный - смысл романа указывал и сам Камю, пояснявший странное поведение Мерсо прежде всего нежеланием подчиняться жизни «по модным каталогам».

Сюжет «Постороннего» Камю видел в «недоверии к формальной нравственности». Столкновение «просто человека» с обществом, которое принудительно «каталогизирует» каждого, помещает в рамки правил, установленных норм, общепринятых взглядов, становится открытым и непримиримым во второй части романа. Мерсо вышел за эти рамки - его судят и осуждают.

Образ « постороннего », выведенный Альбером Камю, вызвал в свое время много различных толкований. В кругах европейской интеллигенции военного времени он был воспринят? как новый «Экклезиаст» (этому способствовало высказывание автора о своем герое: « Единственный Христос, которого мы заслуживаем»). Французская критика проводила параллель между «посторонним» и молодежью 1939-го и 1969 годов, так как и те и другие были своего рода посторонними и в бунте искали выход из одиночества.

Параллели можно проводить бесконечно, ведь история хранит немало примеров, когда человек обостренно чувствовал свое одиночество и неприкаянность, страдая от «неправильности», «искривленности » окружающего мира. Эти чувства возникают всякий раз, когда в обществе царит всеобщее отчуждение, когда человеческое существование сводится к равнодушному исполнению определенных норм и правил, а любой, кто отказывается следовать заведенному порядку, не приемля эгоизма, равнодушия и формализма, становится «чужаком», изгоем, «посторонним».

Философия А. Камю.

Альберт Камю (1913 – 1960) сделал главной проблемой своей экзистенциональной философии проблему смысла жизни.

Главный тезис философа – жизнь человека в сущности бессмысленна.

Я была очарована "Постаронним" и написала работу, которая лежит мёртвым грузом. Пусть почитают люди как статью.

ВВЕДЕНИЕ

Эта тема выбрана неслучайно, персонаж повести очень неординарная личность и одновременно заурядная – эта амбивалентность человеческой сущности приковывает читателя с первой страницы. Камю помогает вжиться в образ героя, употребляя сниженную, бытовую лексику, присущую любому обывателю, но ситуация и поведение Мерсо дает возможность нам задуматься над глубоко философскими вопросами, волнующие не одно поколение поэтов и писателей: что такое свобода, что такое духовность, возможно ли человеку жить только для себя.
Для начала необходимо дать определение экзистенциализму, литературному и философскому течению, которому многие критики относили творчество А. Камю, с чем сам автор повести, «Посторонний», стоит заметить, не был согласен. Термин «экзистенциализм» (от лат. «existentio») обозначает «существование». Исходный пункт философии экзистенциализма заключается в том, что существование предшествует сущности.
Философия экзистенциализма утверждает, что не существует каких-либо норм морали, что человек свободен сам сделать свой выбор и в этом выборе постоянно утверждать себя. Экзистенциализм – философия свободы, которая исходит из человеческой воли как из первоосновы. Человек приговорен быть свободным, как существо, чьё существование предшествует сущности.
Согласно этой философии человек есть то, что он сам из себя делает, в чем сам себя утверждает. Отсюда вытекает необходимость человека «вторгнуться» (s’engager) в жизнь, в результате чего осознается важность бытия, общественной жизни. Таким образом, в жизни нет объективного закона, экзистенциальный человек «покинут», «оставлен, он, словно одинокий певец в безбрежном море».
Сам Камю утверждал, что не придерживается строго умозаключений философии существования, а лишь некоторое время разделял умонастроения, ее питавшие. В связи с этим критики представляют творчество А. Камю в виде спирали, состоящей из трех витков: «Абсурд». На этом этапе были написаны такие произведения: «Посторонний», «Калигула», «Миф о Сизифе», «Недоразумение».
«Бунт». К этому периоду относятся произведения: «Чума», «Праведные», «Бунтующий человек». «Изгнание». Здесь объединены такие произведения, как «Падение», «Изгнание и царство». Именно певцом абсурда стоит назвать А. Камю, где абсурдность этого мира с максимальной точностью раскрывается в образе главного героя повести - Мерсо.
Повествование ведется от среднестатистического лица, некого человека, человека без имени, лексика которого так же обезличена, как телеграфное письмо, которое будет приведено ниже. «Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не знаю. Получил телеграмму из дома призрения: «Мать скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем». Не поймешь, возможно, вчера (...)» Р. Барт говорил о «нулевом градусе письма» в повести. Действительно, Камю был убежден, что жизнь проста, что люди все усложняют, а поэтому и говорить о ней надо просто, без метафор, намеков, сложных культурных реминисценций, за которыми стремление убежать от осознания трагизма человеческого удела. И герой его самый обыкновенный, а в начале повести просто безымянный человек. Уже в разговоре с директором в доме призрения читателю открывается его имя, что ни на йоту нас не приближает к его внутреннему миру, потому что его нет в той социальной культуре, он просто себя вычеркнул и все правила, установки буржуазного общества - холодный фиксатор бытовых перипетий.
В первой части Мерсо - посторонний даже для читателя, скучная заурядная личность, лексика односложна и обыденна, бесцветность во всем, что касается социума: винтик во власти машины ритуалов, смирившийся с жизнеустройством - так положено – обязательно присутствовать на похоронах матери, хотя для него она уже умерла, когда отправил в дом престарелых. Он живет внутренними чувствами, поэтому даже не может понять: за что его осуждает смотритель, почему огорчается Мари, из-за чего приговаривают к смерти? Он законопослушный обыватель, проживающий в предместьях Алжира, который ничего не ищет, ни о чем не мечтает, разочарованный в справедливости этого миропорядка, выполняя все его правила, всего лишь позволяет себе маленькую роскошь быть честным перед собой и уметь наслаждаться каждой секундой жизни для себя. Мерсо не требует многого от жизни и по-своему счастлив. Следует отметить, что среди возможных названий романа Камю отметил в своих черновиках «Счастливый человек», «Обыкновенный человек», «Безразличные».
Мерсо - скромный, уступчивый и благожелательный, правда, без особого радушия, человек. Ничто не выделяет его из числа обитателей бедных предместий Алжира, кроме одной странности - он удивительно бесхитростен и равнодушен ко всему, что обычно представляет интерес людей. Жизнь алжирца сводится Камю до уровня непосредственно чувственных ощущений. Он не видит оснований менять свою жизнь, когда хозяин конторы предлагает ему подумать о карьере, где для него нашлась интересная работа. В Париже Мерсо уже бывал, у него нет не малейшего честолюбия никаких надежд. Ведь жизнь, считает он, не поменяешь, та или иная жизнь в конечном счете равноценна.
Когда-то в начале жизни Мерсо учился, был студентом и, как все, строил планы на будущее. Но ученье пришлось оставить, и тогда он очень скоро понял, что все его мечты, в сущности, не имели смысла. Мерсо отвернулся от того, что прежде казалось преисполненным значения. Он погрузился в пучину равнодушия. Чем больше мы погружаемся в окружающий его абсурд и лицемерие правосудия, тем отчетливее и выпуклее видим не механическую куклу, но уставшего и попавшего в смертельную ловушку обстоятельств, человека. Вглядываясь в его «я», в его фантастический мир солнца, моря, ветра и чувственных наслаждений, мы видим поэта, тонко чувствующего и ранимого, простодушного и не способного отречься от своей правды, ради которой будет уничтожен обществом, не прощающем непохожести.
С. Великовский в «Гранях несчастного сознания» очень точно подмечает в Мерсо, тот разлад мыслей и чувств, который характерен умалишенным или слабоумным. «Записки «постороннего» - словно гирлянда попеременно загорающихся лампочек: глаз ослеплен каждой очередной вспышкой и не улавливает движения тока по проводу. (..) В этом прерывистом мелькании есть, впрочем, если не своя особая упорядоченность, то избирательная односторонность. «Вспышки» приходятся на зрительные, слуховые, шире – «естественно-органические» раздражители. Зато все, что находится за корой явлений или между ними, что не дано непосредственно, а требует осмысляющей работы ума, для Мерсо непроницаемо, да и не заслуживает того, чтобы в это вникать.(…) Ошеломляющая парадоксальность всего повествования как раз и связана с тем, что ведущее рассказ Я, утратив аналитическое самосознание, раскрыть себя изнутри неспособно.» Мерсо, подобно ребенку не желающим играть свою роль в отвратительно-фальшивом мире взрослых и не понимающим своего места в этом мире – живет и умирает в своем.
Сцена убийства араба является поворотным моментом в композиции «Постороннего». Эта глава делит роман на две равные части, обращенные одна к другой. В первой части - рассказ Мерсо о его жизни до встречи с арабами на пляже, во второй - повествование Мерсо о своем пребывании в тюрьме, о следствии и суде над ним. «Смысл книги, писал Камю, - состоит исключительно в параллелизме двух частей». Вторая часть - это зеркало, но такое, которое искажает до неузнаваемости правду Мерсо. Между двумя частями «Постороннего» - разрыв, вызывающий у читателей чувство абсурда, диспропорции между тем, как Мерсо видит жизнь и как ее видят судьи - становится ведущей асимметрией в художественной системе «Постороннего».
В ожидании казни Мерсо отказывается от встречи с тюремным священником: духовник - в стане его противников. Священник выступает скорее даже не в роли противника, а в роли надоедливой мухи, которая садится на одно и то же место и мешает спать. Отсутствие надежд на спасение вызывает неодолимый ужас, страх смерти неотступно преследует Мерсо в тюремной камере: он думает о гильотине, об обыденном характере экзекуции. Всю ночь, не смыкая глаз, узник ждет рассвета, который может быть для него последним. Мерсо бесконечно одинок и бесконечно свободен, как человек, у которого нет завтрашнего дня. Загробные надежды и утешения непоняты и неприемлемы для Мерсо. Он далек от отчаяния и верен земле, за пределами которой ничего не существует. Тягостная беседа со священником заканчивается внезапным взрывом гнева Мерсо. В жизни царствует бессмысленность, никто ни в чем не виноват, или же все виноваты во всем. Лихорадочная речь Мерсо, единственная на всем протяжении романа, где он раскрывает душу, как будто очистила героя от боли, изгнав всякую надежду. Мерсо чувствовал отрешенность от мира людей и свое родство с бездушным и как раз, поэтому прекрасным миром природы.
Для Мерсо уже нет будущего, есть лишь сиюминутное настоящее, отвергая лицемерие буржуазной ханжеской жизни, принимает смерть своей заблудившейся правды. «Он тот Иисус, которое заслуживает наше человечество», - говорит А.Камю о «Постороннем» - можно, отчасти согласиться с этой нелицеприятной установкой автора, успокоив свой дух, перестать стремиться быть добрее, терпимее, гуманнее, что уже происходит в современном мире, но если человечество заслужило такого Христа, то какой же придет антихрист. Камю таким вопросом не задавался, но в своем знаковом произведении «Чума» ему удалось раскрыть тему духовности без Бога, что породило новые вопросы и новые поиски философского камня гуманизма.

Список используемой литературы
1. Камю Альбер. Избранное. Вступительная статья Великовского С., Москва. Издательство «Правда», 1990 год.
2.С. Великовсий «Грани несчастного сознания», «Искусство», Москва 1973
3. Камю Альбер. Избранное. Сборник. Предисловие Великовского С., Москва. Издательство «Радуга», 1989 год.
4.А.Камю "Посторонний", АСТ Москва, 2007 год.

Введение


Альбер Камю – уникальная личность своего времени (хотя, на мой взгляд, его идеи актуальны и в наше время). Выбирая его произведение «Человек бунтующий» для анализа в своём реферате (исходя из того, что это, можно сказать, главная философская книга Камю), не могу удержаться от соблазна, упомянуть ещё несколько самых выдающихся его произведений.

Но для начала необходимо сказать несколько слов об экзистенциализме, философском направлении XX века, к которому долгое время причисляли Камю, даже считали одним из основателей этого направления.

Будучи одной из ведущих фигур в послевоенной французской литературе, Камю близко знаком с Жаном Полем Сартром. Вместе с тем пути преодоления абсурдности бытия у Сартра и Камю не совпали, и в начале 50-х гг. в результате серьезных идеологических расхождений Камю порывает с Сартром и с экзистенциализмом, вождем которого считался Сартр. В «Бунтующем человеке» Камю рассматривает теорию и практику протеста против власти на протяжении столетий, критикуя диктаторские идеологии, в том числе коммунизм и прочие формы тоталитаризма, которые посягают на свободу и, следовательно, на достоинство человека. Хотя еще в 1945 г. Камю говорил, что у него «слишком мало точек соприкосновения с модной теперь философией экзистенциализма, выводы которой ложны», именно отрицание марксизма привело к разрыву Камю с промарксистски настроенным Сартром.

Но, тем не менее, Камю до сих пор называют в числе ярких представителей атеистического экзистенциализма. И если поверхностно посмотреть и на экзистенциализм и на философию Камю, то можно с этим согласиться. Однако в своём последнем интервью философ говорит: «Экзистенциализм у нас привёл к безбожной теологии и схоластике, которая неизбежно должна была завершиться оправданием инквизиционных режимов». В противоположность экзистенциализму Камю утверждает неизменность человеческой природы с постоянно присущими ей моральными ценностями.


Абсурд и Самоубийство


Абсурд и самоубийство – вот проблемы, которые больше всего интересовали Камю в его творчестве: «Ведёт ли абсурд к смерти? Эта проблема первая среди других, будь то методы мышления или бесстрастные игрища духа» («Миф о Сизифе»).

В годы, когда был жив Камю в западном мире (правда меньше всего во Франции) была очень авторитетна философия логического анализа языка науки. Анализ структуры науки, одновременно – методология мышления и «бесстрастные игрища духа», имеет дело с абсурдом в его, так сказать, логическом обличье.

Следует признать, что, начиная с абсурда, Камю предельно обостряет вопрос о порядке и хаосе в мысли и жизни и добивается не только большей выразительности, но и большей степени общности, чем логик. Абсурдной речь может быть и тогда, когда логик ничего о ней не может сказать. Языковеды специально конструируют фразы, абсурдные с точки зрения содержания, но осмысленные с точки зрения фонетики и грамматики. Такую фразу, например, сочинил Щерба: «Глокая кудзра будланула бокра и кудрячит бокренка» - чем не русский язык? Через понятие «абсурд» видно больше, чем через чисто логические термины. Можно построить и целую концепцию потери порядка, структуры, осмысленности, как итога скольжения к абсурду. Все эти построения в какой-то степени были вдохновлены постановкой вопроса об абсурде Альбером Камю.

Впрочем, Камю всё это не слишком бы заинтересовало, - он был прав том, что для человеческого бытия есть вещи более грозные, чем противоречия теории множеств или структурная лингвистика. С другой стороны, Камю вовсе не иррационалист. Он уточняет и подчёркивает вновь и вновь, что абсурден не мир, – абсурдной может быть встреча человека с миром. Конечно, разум выгораживает нам тот участок мира, в котором мы можем жить, мыслить и действовать спокойно. Но рано или поздно мы вынуждены столкнуться с миром так, что абсурдность нашего существования станет вопиющей. Потому что смысла мир сам по себе не имеет – смысл придаём ему мы. А наши возможности, охватить своим смыслом бесконечность, ограничены.

Да, самоубийство – самый простой способ уйти от абсурда. Но ведь мы живём, зная, что все жизненные усилия, все сопротивления закончатся скорее рано, чем поздно. Как и Шопенгауэр, и Вагнер, Камю согласен с тем, что любовь – главное, что есть в жизни. Но эти великие немцы мрачно добавляли к этому ещё и смерть. Камю ищет способы уйти от абсурда в жизнь.

На уровне каждой культуры существуют свой absurdum: "недоумочная" речь шутов, спонтанные неожиданные обороты даосских и дзэнских учителей, сакральный абсурд, описывающий сверхкультурный религиозный опыт, удивительное появление философии на фоне мифа, безумные речи Диогена, не менее безумная вера Тертуллиана, логические изыски софистов и схоластов, искусство гротеска. Всё это указывает лишь на то, что здравый смысл не является той сферой, которая может вполне удовлетворить человеческое любопытство, фантазию, жажду истины.

Тема абсурда не случайна для культуры ХХ века, в которой универсальность здравого смысла и логических построений теряет свою значимость на методологическом уровне. Абсурд становится не знаком остановки, но знаком перехода к другим "ценностным координатам" (Э.Фромм), к другой "установке сознания" (Гуссерль), к другим "спиритуальным (дыхательным) практикам" (В. Подарога) и, наконец, к другим "художественным пространствам" (М. Бахтин, Д. Лихачёв, В. Топоров). Абсурд становится герменевтической категорией, которая подразумевает границу "другого", чувство "другого" (смех Фуко при чтении Китайской энциклопедии), признание возможности "другого" прочтения реальности.

Более того, само понятие реальности усложняется. Этому способствуют и развитие современной физики с её теорией относительности, корпускулярно-волновым механизмом, искривленным пространством-временем, закругляющейся бесконечной вселенной, и целая серия литературных экспериментов, руководствующихся собственным видением реальности: сюрреализма, появившегося в 20-е годы во Франции, кружок обэриутов или "чинарей", существовавший в 20-е 30-е годы в России, пьесы "театра абсурда" 50-х годов.

Если человек есть мера всех вещей, то он творит и мораль так, как ему вздумается и как ему выгодно. Камю потрясён рассуждениями Писарева о том, что нет предписаний, запрещающих человеку, если ему это хочется и выгодно, убить даже собственную мать. Но Камю подчёркивает, что русские нигилисты на самом деле не убивали никаких мам и бабушек, служили людям, а не себе, и даже террористы-революционеры первых поколений свою собственную жизнь оценивали мерками общественного блага. Убить для добрых последствий в истории, для дела, самому сознательно отдав собственную жизнь, – это тоже путь в никуда.


Равнодушие, осознание «чужого» мира и, как противопоставление – феномен «донжуанства»


Уже полнокровие жизненного мира человека вынуждает к ответственности. Антитезис естественной жизни – человек, которому всё равно. Источником неожиданного и нелепого преступления становится равнодушие, что очень ярко представлено в романе «Посторонний». Трагический конфликт, в котором человеческое сознание сталкивается с неизбежностью судьбы, с неизбежностью высшего порядка, перерастает в трагикомическое зрелище, в котором нет никакого смысла – ни человеческого, ни сверхчеловеческого – в котором правят либо слепые механизмы природы, либо слепые механизмы общества, превращающие человеческую жизнь в абстракцию.

"Машинопись" становится здесь жизненной средой. Движения, мысли, чувства подчиняются инерции надличностных механизмов. Человек, предоставленный самому себе, начинает думать о том, что думает начальник. Человек, зажатый в тиски судебного разбирательства, вдруг понимает, что он не имеет слова: «Получалось как-то так, что моё дело разбирают помимо меня. Все происходило без моего участия. Решалась моя судьба, и никто не спрашивал меня, что я об этом думаю»; «меня сводят к нулю». Бессознательное отстранение человека от самого себя, невозможность принадлежать самому себе становится зримой в неумолимой, «наглой очевидности» смертного приговора: «Смерть пациента решена с первой минуты окончательно и бесповоротно. Тут все твердо, незыблемо, установлено раз и навсегда. Неотвратимо. Если каким-то чудом нож заело, все начнут сначала. А потому – досадная нелепость! осужденный сам вынужден желать, чтобы машина работала безотказно... Тут-то и кроется секрет отлично налаженного дела. Осужденный волей-неволей оказывается заодно с теми, кто его казнит. В его же интересах, чтобы все шло без запинки».

Мир лишается внутреннего измерения, превращается в «геометрическую вселенную» (Гиренок), где в буквальном смысле слова «читают по душам» или делают души читабельными. Именно в таком мире «всякий, кто не плачет на похоронах своей матери, рискует быть приговоренным к смертной казни». Человек превращается в геометрическую фигуру мира, внутренний мир формализуется, устраняются все зазоры между «лицом» и «изнанкой», между сущностью и существованием, хотя продолжают говорить и о том, и о другом.

Одномерный мир обладает некой сверхжесткой логикой, где все, начиная от выражения лица на похоронах матери до солнца, провоцирующего убийство на пляже, определяет судьбу человека. Логика становится таким же наваждением, как и отсутствие логики в описании реальности, которое предлагает Шестов: за каждым спокойствием скрывается беспокойство, за каждой умиротворенностью безумие, за каждым порядком хаос, за каждой формой вечно голодное чудовище, за каждым перекрестком несчастный случай, за каждой жизнью смерть. И в том, и в другом случае стремление к реальности оборачивается описанием того, что ближе всего к кошмарному сновидению.

Здесь происходит эффект, обратный тому, который мы можем наблюдать у Достоевского или Кафки. Фантастические допущения, к которым изредка прибегает Достоевский, и сверхъестественные завязки, к которым постоянно прибегает Кафка, помогают исследовать предельную реальность человеческого бытия, затерянного среди канцелярских бумаг и бесконечных диалогов наедине с самим собой. Что касается Камю, то абсолютное отсутствие фантастических допущений само предстает как одно большое фантастическое допущение: в "геометрическом мире" можно существовать.

Возможно, именно поэтому сознание, в котором обретает реальность этот мир, предстаёт как нечто искусственное, нереальное или нечеловеческое. Один из критиков заявил, что если Мерсо человек, то человеческая жизнь невозможна. Другой автор, напротив, снимает все противоречия: "Загадка Мерсо, привлекающая к себе не одно поколение читателей и критиков... должно быть в том, и заключается, что он не человек, а некая философская эманация, "абсурдизм" с человеческим лицом и телом" (В.Ерофеев). Однако, эффект ирреальности связан ещё и с тем, что, для сознания, описывающего реальность, эта реальность является "посторонней", не собственной.

Буйное жизнелюбие некритически-демонстративной личности – это тот же моральный релятивизм. Кропотливый психологический анализ («Падение») проявляет в основе этой жизни чрезвычайную легковесность, и доброта, основанная н6а эгоистическом чувстве жалости к самому себе, некоем подобии мазохизма, побуждающем немножко страдать для других, – всё это большая ложь, легко ведущая к духовному кризису. Аналог классического психологического романа, которым является упомянутая повесть, – это, по сути, то же исследование феномена «донжуанства»: речь идёт о жизни настоящим и только настоящим, извлечением из «теперь» максимума радости бытия.

В «Письмах к немецкому другу» – Камю говорит о том, что европейская цивилизация пошла разными путями: путь, который избрал «немецкий друг», начинался от полноты субъективного мироощущения, от Ницше, но пошёл через моральный релятивизм к самоутверждению «я» над другими, через абсолютную свободу как волю к власти – к страшному абсурду бесчеловечности. Камю ищет путь совместимый с европейскими ценностями.


Усталость, театр абсурда и абсолютная свобода, как величайшее зло


Говоря о Камю и о проблеме абсолютной свободы нельзя не упомянуть его пьесу «Калигула». Вообще Камю многое связывало с театром, (он был и актёром, и режиссёром, и драматургом). Главный оппонент Камю Ж.П. Сартр говорит о «Калигуле», как о пьесе, в которой «свобода становится болью, а боль освобождает». "Всё начинается с усталости", – пишет Камю. Усталость не эмоциональное потрясение, не героическое напряжение сил, не кульминационный пик жизненных переживаний, но «осечка» в переживаниях, леденящий душу покой. Знаменуя собой, конец механической жизни, усталость в то же самое время есть срыв нормальной жизнедеятельности, невозможность следовать общим правилам игры.

Источник собственно «абсурдной» усталости в осознании нулевого результата любой «серьезной» целенаправленной деятельности: «я знаю, что всему приходит конец». По сравнению с этой «простой истиной» всё становится неважным, несущественным: чуть больше благородства или подлости, чуть больше или меньше убийств. Все равноценно, восклицает Калигула, или, другими словами, ничто не имеет ценности перед лицом неизбежной смерти.

Калигула, прежде всего, усталый человек, обреченный на вечную бессонницу: «Тебе надо отдохнуть. Не могу, этого я никогда больше не смогу. Почему же? Если я буду спать, кто же мне даст луну? Это верно". Человек, жаждущий бесконечного, невозможного, «что-нибудь безумного, но не из этого мира», и в то же время человек, которого подавляет сознание ничто и который делает свой выбор не в пользу луны, а в пользу усталости: «Твой император ждет отдыха. Это его собственный способ жить и быть счастливым».

Перед этой фундаментальной усталостью все остальное лишь череда ролей, инсценировок, полетов фантазии, коротание времени. Основной спектакль давно написан: «Я уже давно написал сочинение на эту тему". Именно поэтому желание невозможного также превращается в фарс, в красивую декламацию: «Чем утолить мою жажду? Какое сердце, какое божество бездонно, как озеро, чтобы напоить меня? Ни в этом мире, ни в ином нет ничего мне соразмерного. А ведь я знаю, мне нужно только одно: невозможное. Невозможное! Я искал его на границах мира, на краю своей души».

Опыт абсурда испытание чувства нереальности происходящего. Усталость превращает не подлежащие сомнениям устои в зыбкие реальности, дрейфующие льдины. Однако, если все традиционные языковые оболочки теряют свою значимость, истончаются, значит, их можно без труда передвигать как театральные декорации. За счет этого передвижения достигается эффект выхода из безвыходной ситуации: «Я берусь управлять державой, в которой царствует невозможное».

Важен произвол, каприз, все остальное – казнить или миловать производные составляющие бесконечного репертуара. Вера в театральность жизни и в реальность театра во многом формируют абсурдное жизнечувствование, хотя и не сводятся к нему. Претензия на «чистую божественность», из которой по замыслу должно быть вытравлено все человеческое, все же роковым образом оборачивается привязанностью к жажде зрелищ – жажде, свойственной всем «простым смертным». «Публика, где моя публика?.. О Цезония, я покажу им то, чего они никогда не видели: единственно свободного человека в этом государстве». Калигула не бог, он актер, ломающий комедию, которая в свою очередь ломает его.

Развоплощение всего культурного поля значений, неминуемо приводит к чувству всеобщего конца, сопровождается эсхатологическими интуициями всеобщего умирания. Опыт вне культуры опыт переживания смерти - является «стержнем» всех «пограничных ситуаций».

Для Калигулы эсхатологический опыт напрямую связан с разрушением, диструкцией, с ненавистью к вещам и словам, к «мёртвым» знакам (увеличению которых он сам способствует). Это сближает его с сюрреалистическими экспериментами, призванными расшатать жесткие языковые структуры, дать слово вихревому потоку бессознательного, высвободить его из-под пресса культурных норм. В сюрреализме бунт против языковых скреп зачастую выражается в жестокости и насилии над знаком: садистического "извращение" знака или повсеместного «осквернение» всего того, что является значимым, ценным, "нерушимым".



Бунт по Камю – это выход из истории, из мира целей и средств, рациональной целесообразности в морально завершённое «нет».

Бунту посвящён не только «Человек бунтующий». Бунт – это также и высоко человечный, без пафоса, исполненный глухой ненависти к смерти и страданию труд врача и его добровольных помощников в романе «Чума». Пояснить что такое бунт для Камю можно примере небольшого рассказа из сборника «Изгнание и царство» – «Гость». Учитель начальной школы, заброшенной в Алжирской пустыне, француз, получает под расписку арестованного за убийство араба и должен его сдать по этапу в отдалённый полицейский пункт. Он предупреждает жандарма, что эти функции выполнять не может, но тот напоминает ему, что все белые под угрозой, фактически война уже идёт, и европейцы должны быть солидарны. Учителю неприятен молодой примитивный араб, которому ничего не стоило перерезать ножом глотку такому же, как он, но хозяин школы кормит его, укладывает спать и всё ищет приемлемого решения. Учитель, конечно, не может принять призыв гостя – «иди к нам», но не может и стать хоть ненадолго полицейским. Утром он выводит гостя далеко в пустыню, даёт ему денег и пищу, показывает, как дойти до полицейского участка, и возвращается домой. А дома на школьной скамье читает написанное мелом: «Ты сдал нашего брата, ты заплатишь».

Учитель принял единственно нравственно приемлемое для него решение – отправил убийцу добровольно сдаваться полиции, а последствия могут быть самые разные: парень может и сдаться, а может и уйти к своим через пустыню, и ещё не раз пролить кровь, учителя, скорее всего, убьют. Острота сюжета не в этом, а в поиске по-человечески правильного решения.

Здесь обнаружена та же черта Альбера Камю, которая столь отчётливо видна в его ранних «Письмах к немецкому другу». Сатанинскому немецкому национализму, попиравшему его родину, он противопоставлял тогда не французский национализм. Потерявший в гестаповских застенках друзей и сам непрерывно рисковавший жизнью, Камю старался противостоять нацизму как европеец.

То же было и с коммунизмом, и с национализмом французов и арабов. Камю противопоставил напряжению непреодолимой злобы и готовности убивать духовную Европу. Не в том смысле, что Европа ничего этого якобы не знает; наоборот Европа породила самые страшные чудовища XX века. Великий духовный опыт европейской цивилизации заключается в умении понять даже врага и построить жизнь так, чтобы в ней мирно сочеталось противоположное.

Камю был атеистом. Его человечность, его нравственное кредо было построено на полном неприятии тезиса «если Бога нет, то всё позволено». Нравственность не вытекает из принятия Бога, из принятия Бога вытекает только страх перед наказанием; ещё Кант показал, что, скорее принятие Бога следует из принятия нравственного закона. Камю убеждён, что существуют никому и никогда недозволенные вещи вне зависимости от того, последуют ли за вседозволенностью какие-либо наказания.


Человек бунтующий


Преступление в современном мире (имеется в виду мир современный Камю) вызвано по большей части не спонтанной страстью, а холодным расчётом. Самоубийство, равно как и убийство легко находит приют у абсолютного нигилизма. Главное противоречие, к которому приходит Камю: «Мы угрожаем и сами находимся под угрозой; мы во власти охваченной лихорадочным нигилизмом эпохи и в то же время в одиночестве; с оружием в руках и со сдавленным горлом» – вот и весь абсурд.

Первая и единственная очевидность, которая остаётся нам в рамках абсурда – это бунт.

Камю раскрывает саму сущность бунтовщика, который помимо возмущённого «нет», свидетельствующего о том, что наступил некий предел его терпению, говорит решительное «да», которое означает – «я имею право на протест!». И когда человек переступает эту невидимую, но остро ощутимую границу, он жертвует всем. Здесь возникает вопрос ценности: насколько высока цена свободы. Хотя здесь речь ещё не идёт о свободе. Пока речь лишь о праве. Наступил предел, он вытерпел всё, а вот это не смог, поэтому верните, как было и он будет также дальше терпеть. Но такого не может быть, потому что раз уж что-то подтолкнуло человека на бунт, раз он переступил границу, значит, он пойдёт ва-банк.

Далее Камю ссылается на немецкого философа М. Шелера и его произведение L’homme du ressentiment – «Человек озлобленный», главное место в котором занимает анализ ницшеанского понятия «Ressentiment». Это французское слово, буквально переводимое как «злоба, злопамятство», совмещает целый ряд смысловых оттенков. Ницше видел в Ressentiment мстительную злобу слабых, объявляющих порочными недоступные им витальные ценности.

«Шелер прав, говоря, что озлобленность ярко окрашена завистью. Но завидуют тому, чем не обладают. Восставший же защищает себя, каков он есть» – пишет Камю, и далее: «… я всячески настаиваю на страстном созидательном порыве бунта, который отличает его от озлобленности».

Любой бунт предполагает коллективное возмущение с обязательным присутствием солидарности между людьми, иначе бунт уже не может являться бунтом, а превращается в мёртвое соглашательство. Бунт должен проходить в едином созидательном порыве: «Я бунтую, следовательно, мы существуем».


Метафизический бунт


Камю определяет метафизический бунт, как «восстание человека против своего удела и против всего мироздания». И отмечает, что метафизический бунтарь протестует с той силой, к которую он, прежде всего, верит.

Первые зародыши метафизического бунта Камю находит у Прометея. Но это лишь зародыши, потому что, во-первых, Прометей сам полубог, во-вторых – протест древние греки выражают не против всего мироздания, а только против Зевса. Это связано с тем, что греки во всём ценят меру и верят в природу. А бунт должен выводить из равновесия, да и бунтовать против природы, всё равно, что против себя.

Вот Эпикур уже ближе к метафизическому бунту: «В своём удивительном стремлении уйти от судьбы… Эпикур убивает восприимчивость и прежде всего душит её первый крик – человеческую надежду.

Маркиз де Сад – вот кто поднял первый штурм. И Камю следует за ним через ряд его отрицаний:

- «Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и другое отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога, до сих пор выступавшего для него в роли поручителя и сообщника… во имя инстинкта…».

- «В этом он противостоит своему времени: ему нужна не свобода принципов, а свобода инстинктов».

- «тот, кто обрекает ближнего не гибель должен заплатить собственной жизнью».

- «В этом мире действует один закон – закон силы, а источник его – воля к власти».

- «освобождение всего мира» черед «республику преступлений».

Де Сад метался среди собственных противоречий. Единственное, что ему позволили совершить – это «нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги». Камю делает печальный вывод своих рассуждений об абсолютном отрицании де Сада: в XX веке приобрело (и всё более укореняется в наши дни) свободную форму то, что больше всего ненавидел де Сад – узаконенное убийство.

Далее в главе о метафизическом бунте Камю анализирует романтизм «с его люциферианским бунтом», который так и остаётся на уровне воображения авторов романтизма («мятежных денди»). Он называет этих «мятежных денди» одинокими творцами, излюбленное направление которых – эпатаж.

В противоположность романтикам-бунтарям Достоевский делает ещё один более решительный шаг на пути исследования мятежного бунта: «Иван Карамазов не отрицает существование Бога как таковое. Он отвергает Бога во имя нравственной ценности. Но всё-таки Карамазов пока не способный к действию бунтарь, это бунт, который кончается безумием.

И тогда на смену абсолютному отрицанию де Сада приходит абсолютное утверждение Ницше, который сталкивается с абсурдностью отрицания Бога во справедливости, которое само по себе невозможно вне идеи Бога: «мораль – это последняя ипостась Бога; её необходимо разрушить, чтобы затем построить заново.

Ницше ведёт изнурительный поиск, начиная с нигилизма, исследуя его, умышленно заталкивая его в тупик, возвращаясь к истокам мысли об отрицании конечных целей для сохранения неприкосновенности вечности, он приходит к божественности мира, и в последствии вводит божественность человека. Камю утверждает, что Ницше знал: «одним из итогов нигилизма является господство» и таким образом возвещает XX век.

А уже в XX столетии бунтующая поэзия сюрреализма пытается на беспрестанную тревогу духа, которому не на что опереться ни в жизни, ни за её пределами: «Он протестует против смерти и «смехотворной краткости» столь хрупкой жизни». У таких авторов как Рембо и Бретон «сюрреализм – не действие, а духовный опыт и аскеза.

Метафизический бунт завершается тогда, когда сталкиваются такие два понятия как нигилизм и история. И Камю подводит итоги самых ценных находок метафизических бунтарей.

- «Бороться против смерти – значит требовать смысла жизни, сражаться за порядок и единство».

- «Бунт – это аскеза, пусть даже слепая. Если бунтарь богохульствует, то он поступает так в надежде на нового бога».

- «Всякий раз, когда бунт обожествляет тотальное неприятие всего сущего, то есть абсолютное «нет», он идёт на убийство. Всякий раз, когда он слепо принимает всё существующее и провозглашает абсолютное «да», он также идёт на убийство».

- «Убить Бога и построить церковь – таково неизменное и противоречивое устремление бунта. Абсолютная свобода становится тюрьмой абсолютных обязанностей».

- «Размышляя о величайших целях бунта и его смерти, к формуле «Я бунтую, следовательно, мы существуем» человек добавляет слова: «И мы одиноки»».


Исторический бунт


Анализ исторического бунта Камю начинает с цитаты Филоте О’Недди о том, что свобода – «это страшное слово, начертанное на колеснице бурь». Камю утверждает, что это истинный принцип всех революций и философ доказывает это, рассматривая исторические революции, начиная с восстания Спартака и заканчивая фашизмом и коммунизмом XX века.

«Там, где раб бунтует против господина, там человек восстаёт против человека на жестокой земле, вдали от неба отвлечённых принципов» – говорит Камю, анализируя восстание Спартака. До 21 января 1793 года и убийств XIX века цареубийцы хотели лишь уничтожить короля, а не принцип. Проблема заключалась лишь в личности. 1789 год – поворотный момент новой истории: «люди того времени возжелали, помимо прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю силу отрицания и бунта, сформировавшуюся в борьбе идей за последние столетия».

Руссо, по мнению Камю, создаёт «новое евангелие» – «Общественный договор», который «даёт широкое толкование и догматическое изложении новой религии, в которой богом является разум, совпадающий с природой, а его представителем на земле вместо короля – народ, рассматриваемый как воплощение общей воли». Таким образом, появляется новый Бог и теперь наступит новая эпоха, когда свершится убийство «короля-священника».

Здесь эстафетную палочку политика-революционера перенимает Сен-Жюст, выдвигая свою идею о том, что любой король – мятежник или узурпатор. Так осуществляется убийство короля. Теперь самое время новой религии, «религии добродетели» вступить в свои законные права. Ведь всё замечательно: «Народ – это оракул, к которому надо обращаться, чтобы понять, чего требует вечный порядок вселенной. Vox populi, vox naturae (глас народа, глас природы). Вечные принципы управляют нашим поведением: Истина, Справедливость и, наконец, Разум. Таков новый Бог».

Но совершенного государства не получилось. Первым врагом целостности суверена выступает фракция, второе, что перечёркивает замечательные идеи Сен-Жюста – террор: «Сен-Жюст – современник Сада, приходит к оправданию преступления, хотя опирается на иные принципы».

Дело французской революции продолжает немецкая мысль XIX века, в особенности гегелевская. Рассуждения о рационализме Гегеля Камю озаглавил, как «Богоубийства» и он приходит к следующему выводу, что обожествление Гегелем себя самого делает его, в интеллектуальном смысле навсегда уязвимым, но « тотальное оправдание» завершилось, и миром вновь завладел нигилизм: «Небо пусто, земля отдана беспринципной силе. Избравшие убийство и выбравшие рабство будут последовательно выступать на авансцену истории от имени бунта, отвернувшегося от своей истины».

Здесь Альбер Камю выводит на авансцену своих рассуждений русских нигилистов, но их-то он как раз не относит к «отвернувшимся». «Всю историю русского терроризма можно свести к борьбе горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего народа. Их нелёгкая победа в конечном счёте обернулась поражением. Но и принесённые ими жертвы и самые крайности их протеста способствовали воплощению в жизнь новых моральных ценностей, новых добродетелей, которые по сей день, противостоят тирании в борьбе за подлинную свободу».

Камю сравнивает декабристов с французскими дворянами, которые, отрекшись от своих привилегий, вступили в союз с третьим сословием. Декабристы говорили, что их смерть будет прекрасной и Камю признаёт, что это было действительно так. Но Камю с сожалением отмечает, что дальнейшее развитие русских революционных идей начинает многое черпать из философии Гегеля и с этого момента русский бунт отворачивается от своих истоков. «Когда революция становится единственной ценностью, ни о каких правах не может быть и речи, остаются одни только обязанности.

Но всё же русские нигилисты «бестрепетно ставившие на карту собственную жизнь, долго колебались, прежде чем посягнуть на жизнь других», кроме того «они жили на высоте идеи», потому что «истинный бунт – это источник духовных ценностей».

Камю исследует духовные и идеологические метания русских революционеров и делает вывод, что, например, такие как Каляев и многие другие его собратья, посвящая всю жизнь истории и революции, в миг своей кончины возвышаются, восторжествуют над нигилизмом. Хотя это торжество исчезает тут же, вместе с их жизнями.

Начинается эпоха шигалевщины, предсказанная в «Бесах». «Здесь завершается диалектический виток – и бунт, оторванный от своих истинных корней, подчинившийся истории и потому предавший человека, стремится теперь поработить весь мир».

Далее Камю анализирует фашизм, называя его «государственным терроризмом и иррациональным террором», и коммунизм, называя его «государственным терроризмом и рациональным террором»: «После того, как с идеей «божьего града» было покончено, пророческие мечты Маркса и смелые провидения Гегеля и Ницше привели к созданию нового типа государства, рационального и иррационального, но в обоих случаях – террористического».

Исследуя фашизм, Камю замечает, что «нигилистическая революция, исторически воплотившаяся в гитлеровской религии, привела только к бешеному всплеску небытия, в конце концов, обратившемуся против себя самого». Тем не менее «фашистские мистики никогда всерьёз не помышляли о создании вселенской империи», русский коммунизм, напротив, открыто претендует на создание «всемирной империи».

И в заключение размышлений об историческом бунте Камю отмечает: «к формулам метафизического бунта «Я бунтую, следовательно, мы существуем» и «Я бунтую, следовательно, мы одиноки», бунт, вступивший в распрю с историей, добавляет, что вместо того, чтобы убивать и умирать во имя созидания бытия, каковым мы не являемся, мы должны жить и животворить ради создания того, чем мы являемся.


Бунт и искусство


Камю исходит из того, что любой художник, создавая свои произведения отрицает окружающую его реальную действительность: «Творчество – это тяга к единению и в то же время отрицание мира». Но революционные реформаторы всех времён относятся к искусству враждебно. Более того, сами художники начинают стыдливо клеветать на собственное искусство.

Если между революцией и бунтом идёт непримиримая борьба, то искусство и бунт должны находится в гармонии, ведь между ними очень много общего: «Во всяком бунте кроется метафизическое требование единства, невозможность его достижения и потребность в создании заменяющей его вселенной. Бунт с этой точки зрения – созидатель вселенной. Это также является определением искусства. Требование бунта, по правде сказать, может считаться эстетическим. Все бунтарские мысли, как мы видели, воплощались либо в риторике, либо в образах замкнутой вселенной».

Между бунтом и революцией тоже много общего, но революция – это жалкая и, в то же время, жестокая пародия на бунт. А искусство – это просто иная форма бунта: «искусство приобщает нас к истокам бунта в той мере, в какой оно наделяет формой ценности, неуловимые в потоке вечного становления, но зримые для художника, который хочет похитить их у истории».

Естественно, как писатель и драматург, Камю останавливается подробнее на литературе, а конкретно он сравнивает роман и бунт. В целом роман может собственно, и являться бунтом, а может и не иметь ничего общего с ним. Последний Камю называет «соглашательской» литературой.

Целью же великой литературы является создание «замкнутых вселенных, населённых типичными образами». «Тот же порыв, что может быть направлен на преклонение перед небесами или уничтожение человека, приводит и к романтическому творчеству, которому передаётся вся его серьёзность».

До сих пор в искусстве ведётся борьба между реальным и формальным направлениями в искусстве. Камю считает эти понятия абсурдными, потому что: «Никакое искусство не может полностью отречься от реальности». «Каждый бунтарь стремится с помощью стиля навязать миру свой закон, хотя удаётся это лишь немногим гениям».

Истинный бунт в искусстве – это истинное творчество. Камю считает, что современный ему мир един благодаря нигилизму, а цивилизация возможна лишь в том случае, «если мир отыщет путь к творческому синтезу».

Бунтующее искусство Камю также завершает формулой «мы существуем», но добавляет: «вместе с тем, обретая путь к отчаянному смирению».

«Став, на сторону красоты, мы подготавливаем тот день возрождения, когда цивилизация сделает сутью своих забот не формальные принципы и выродившиеся исторические ценности, а ту живую добродетель, что является общей основой вселенной и человека, – добродетель, которой нам предстоит теперь дать определение перед лицом ненавидящего мира»


Полуденная мысль


«Полуденной мыслью» завершает Альбер Камю своё философское эссе, где он пытается найти меру свободе и бунту. Убийство, которое кто-то может считать неотъемлемой частью бунта, уничтожает на самом деле саму суть бунта. Камю пытается найти грань между мерой и безмерностью и предположить, как в дальнейшем может развиваться идея бунта, прошедшая такой огромный путь, с которого она столько раз сбивалась.

- «Абсолютная свобода – это насмешка над справедливостью. Абсолютная справедливость – это отрицание свободы. Животворность обоих понятий зависит от их взаимного самоограничения».

- «В каком-то смысле я являюсь единоличным носителем общечеловеческого достоинства, не позволяя унизить его ни в самом себе, ни в других. Такой индивидуализм не прихоть, а вечная битва, а иногда и несравненная радость, вершина гордого состояния».

- «За гранью нигилизма, среди развалин все мы готовим возрождение. Но мало кто об этом знает».


Заключение


Эпилогом данного реферата я вынесла последние строки «Человека бунтующего». Альбер Камю верил, что назревает настоящий бунт, тот который не сводится к нигилизму, не опускается до насилия и убийства, не превращается в террор. Это должен быть истинный бунт, побеждаемый творчеством и преодолением себя в абсурдном мире. Казалось бы – XXI век, пора бы уже всему свершиться.

Но толи стрела застыла в воздухе, то ли снова попала не в ту цель, то ли её так никто и не выпустил, но цивилизация по-прежнему существует на грани срыва.

А может быть, всё-таки что-то произошло? И то, что происходит сейчас, и должно было произойти? Может бать цивилизация и должна быть на грани срыва и в мире всегда должно царить состояние на грани бунта?

Всегда должна существовать причина для бунта. И всегда должны бать истинные бунтари, такие как Альбер Камю.


Список литературы


1) А.Камю, «Человек бунтующий».

2) А. Камю, «Миф о Сизифе».

3) А.Камю, «Посторонний».

4) А. Камю, «Калигула».

5) О. Больнов, «Философия экзистенциализма».

6) М. Попович, «А. Камю».

7) В.А. Канке, «Учебник по философии».


Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Повесть построена как исповедь убийцы, ожидающего собственной казни. Главный герой не раскаивается, он лишь хочет объяснить свои поступки, причём в первую очередь — самому себе. Состоящее из двух частей, произведение словно разделено сценой убийства.

Стиль повествования в произведении один из критиков метко охарактеризовал как «нулевой градус письма». Рассказ Мерсо разбит на многочисленные простые предложения, и такая структура позволила другому французскому писателю Жан-Полю Сартру сказать: «Между каждой фразой мир уничтожается и возрождается: слово, как только оно возникает, является творчеством из ничего; фраза „Постороннего“ — это остров. И мы прыгаем от фразы к фразе, от небытия к небытию». Здесь почти нет сложноподчинённых предложений, одна часть которых проистекает из другой, зависит от неё либо поясняет её содержание. Такой стиль предполагает читательскую активность: именно читателю предстоит восполнить суховатость слога своими эмоциями, переживаниями.

Сюжет повести «Посторонний» Камю

В «Постороннем» не так уж много поступков, не столь много и размышлений. Мерсо получает известие о смерти матери, едет на её похороны, затем возвращается. На следующий день после возвращения он знакомится с женщиной, приглашает её в кино на кинокомедию с участием знаменитого комического актёра Фернанделя, затем они становятся близки.

Во второй части повести мы не узнаём о герое ничего нового, ровно ничего по сравнению с тем, что он сам успел о себе рассказать. Но если первая часть предстаёт перед нами как рассказ простого обывателя о самом себе, то во второй части уже факты его жизни интерпретируются таким образом, что он предстаёт перед нами заурядным злодеем, жестоким и беспощадным. Где истина — об этом судить читателю. Ведь суд оказывается не в состоянии установить истину: сдержанность Мерсо у гроба матери, с которой он давно утратил духовную связь, рассматривается как проявление его бессердечия; последовавшая вскоре после похорон встреча, а затем и близость с женщиной — проявление цинизма; то обстоятельство, что его сосед Раймон оказался сутенёром (а не кладовщиком, в чём он убеждал Мерсо), даёт основания обвинить главного героя в принадлежности к преступному миру. Но главное — поиск тенистого уголка в жаркий день суд трактует как преследование жертвы с последующим хладнокровным её убийством, и это становится роковым для Мерсо.

Начинается произведение «Посторонний» со смерти. Умерла мать Мерсо: «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера — не знаю». Такое шокирующее начало говорит о том, что Мерсо совершенно не волнуют приличия, он игнорирует их. Однако Мерсо всё же помнит о них, поэтому и начинает свой рассказ с тайным желанием шокировать читателя. Шокированный читатель быстрее поверит в отстранённость Мерсо от всех диктуемых цивилизацией приличий. Приехав в богадельню, где умерла мать, он, оставленный провести ночь наедине с её гробом, засыпает. Ему ещё припомнят этот сон, когда будут его судить.

Мерсо живёт так, как ему живётся, он даже рассказывает словно нехотя. Камю удалось показать очень важную особенность героя: он действительно подавил в себе все социальные привычки и желания. По-настоящему он зависит только от одного: от солнца, от моря, от ветра — одним словом, от природы.

С револьвером в кармане, полученным от своего знакомого, Мерсо идёт по залитому солнцем пляжу и вдруг замечает араба, с которым он недавно подрался. Мерсо оказывается один на один с вооружённым и агрессивным человеком. Автор показывает, как жгучее солнце словно лишило Мерсо хладнокровия и рассудительности.

Это убийство, которого мирный человек Мерсо никак не мог ожидать, словно нарушает баланс сил в природе: «Сразу разрушилось равновесие дня, необычайная тишина песчаного берега, где только что мне было так хорошо. Тогда я выстрелил ещё четыре раза в неподвижное тело, в которое пули вонзались незаметно».

Когда следователь спрашивает у Мерсо, сожалеет ли он о своём поступке, тот отвечает, что испытывает не столько сожаление, сколько досаду. Следователь не понял, о какой досаде идёт речь, но досада Мерсо — это больше, чем сожаление. Разрушен его мир, нарушен образ жизни, который он вёл. Теперь он вынужден нести ответственность перед людьми, которые никогда не поймут его.

Суд над Мерсо

На суде Мерсо обращает внимание на странное обстоятельство: судят его, но сам он на протяжении всего процесса остаётся в стороне. Суд напоминает театральное действо, где актёры одеты в мантии, каждый произносит давно затверженные монологи, а публика рукоплещет удачному исполнению.

Адвокат всё время твердит Мерсо, что процесс проходит удачно, исключительно удачно. Свидетели защиты не подводят, говорят то, что нужно, свидетели обвинения нейтрализованы своевременными репликами адвоката, вот только сам Мерсо никак не может втолковать судьям, что истинной причиной убийства стало палящее солнце… Это «солнечное затмение» разума, секундное ослепление Мерсо роковым образом отозвалось на его судьбе: суд присяжных приговаривает его к смертной казни как совершившего умышленное убийство. Но ведь убийство не было умышленным, думает Мерсо, оно было случайным, только случайным: «Я как будто постучался в дверь несчастья четырьмя короткими ударами». Однако Мерсо настолько отдалился от людей, что диалог с ними никак не складывается. Перед казнью Мерсо дважды отказывается от беседы со священником.

Кто же такой Мерсо?

У главного героя повести Камю «Посторонний» — говорящая фамилия. До «Постороннего» Камю написал несколько произведений, и в раннем романе «Счастливая смерть» герой носил фамилию Mersault (от слова Mer — море). В «Постороннем» к этой фамилии была добавлена всего лишь одна буква, но произошло трагическое изменение: Meursault состоит из двух слов — «смерть» и «солнце».

Камю был философом, сочинение романов стало для него лишь формой выражения сокровенных философских идей. Прославляя в своих философских сочинениях «абсурдного человека», он выступал против неискренности и фальши современного ему общества. Мерсо — не борец. Он обречённый на смерть человек, который до последних минут жизни сохраняет в себе естественность и человечность. При последней встрече со священником в камере смертников он выплёскивает всё, что у него на душе, кипятится, словно боится, что его не дослушают. Священника буквально вырывают у него из рук, и обессилевший Мерсо бросается на койку.

В своём философском эссе «Миф о Сизифе» Камю провозглашал древнего царя Сизифа счастливым человеком. А ведь Сизиф был навечно обречён богами вкатывать на вершину высокой горы камень, который, едва достигнув верхней точки, обрушивался вниз. Но Сизиф был занят тем делом, которое не считал нужным и полезным. Мерсо отказывается притворяться и лгать. Придуманные цивилизацией игры — не для него. Он — «абсурдный человек», а для абсурдного человека, как пишет в своём эссе Камю, угрызения совести не имеют никакого значения.

На последних страницах своего рассказа, уже в преддверии приближающейся смерти Мерсо говорит о своей тоске по природе, по жизни, и мы видим, что он — «природный человек», живущий в окружении «социальных людей». Более того, сам автор называл Мерсо человеком, «который безо всякой героической позы соглашается умереть во имя истины». Но в конце повести Мерсо впервые хочет обратиться к людям: «Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остаётся пожелать только одного: пусть в день моей казни соберётся много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти». Ненависть других людей становится для Мерсо оправданием собственного одиночества, оторванности от окружающих. Потому-то он и отказывался от бесед со священником: милосердие и сострадание он отвергает, тем более — сострадание по должности, которое он должен принять от тюремного капеллана.

Значение повести «Посторонний» Камю

В своём романе Камю показывает равнодушных людей в равнодушном мире. Символом этого равнодушия становится маленькая «женщина-автомат», которая присутствовала в числе зрителей на суде. Впервые Мерсо встречается с ней в ресторанчике у Селеста. «Женщина-автомат» — так и называет её затем Мерсо. А мнение автора о его главном герое выражает на суде владелец ресторанчика Селест, который ответил, что тот был человеком. Повесть Альбера Камю «Посторонний» — это книга, направленная против равнодушия и защищающая оказавшихся в несчастье людей.

Источник (в сокращении): Литература: 9 класс: в 2 ч. Ч. 2/ Б.А. Ланин, Л.Ю. Устинова; под ред. Б.А. Ланина. - 2-е изд., испр. и доп. - М.: Вентана-Граф, 2016

КОНЦЕПЦИЯ ОТЧУЖДЕНИЯ ЛИЧНОСТИ И ОБЩЕСТВА В ФИЛОСОФИИ АЛЬБЕРА КАМЮ

(на примере повести «Посторонний»)

Научное сочинение студентки 3-го курсафакультета иностраннойфилологии группы 341 Молдован Елены

Херсонский государственный педагогический университет

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ УКРАИНЫ

Херсон -1998

ВСТУПЛЕНИЕ

Альбер Камю – один из моралистов в современной французской литературе ХХ столетия

1.0. С давних пор культура Франции была щедра на «моралистов», то есть назидателей, нравоучителей, проповедников добродетели. Прежде всего это мастера пера и мыслители, обсуждающие в своих книгах загадки человеческой природы с остроумной прямотой, подобно Монтеню в ХVIв., Паскалю и Ларошфуко в ХVIIв., Вальтеру, Дидро, Руссо в XVIII в. Франция XX столетия выдвинула очередное созвездие таких моралистов: Сент-Экзюпери, Мальро, Сатр... Среди первых в ряду этих громких имен должен быть по праву назван и Альбер Камю. В своем творчестве он рассмотрел концепцию отчуждения личности и общества. Он - глашатай множества разрозненных фишочек, которые в мире, расколотом на лагеря, ведут судорожные поиски собственного серединного пути. В своих произведениях он придерживался умозаключений «философии существования», экзистенциализма. Понять жизнь - значит, по Камю, различать за ее изменчивыми малодостоверными обликами лик самой Судьбы и истолковать в свете последней очевидности нашего земного удела. Все книги Камю претендуют на то, чтобы быть трагедиями метафизического прозрения: в них ум тщится пробиться сквозь толщу преходящего, сквозь житейско-исторический пласт к прямоугольной бытийной правде существования личности на земле.

1.1. К одной из таких книг относится и произведение Камю «Посторонний», о котором уже написаны тысячи станиц. Он вызвал живой интерес как во Франции, так далеко за ее рубежами. Но и сегодня, более сорока лет после его выхода а свет, книгу продолжают читать, она остается во Франции бестселлером. «Посторонний» прочно вошел в лицейские и университетские курсы, где трактуется как «капитальная дата» в истории французской литературы. Эта книга Камю называется и «лучшим романом поколения Камю», и «одним из больших философских мифов в искусстве этого века» и даже одним из наиболее захватывающих, убедительных и наилучшим образом построенных романов в мировой литературе.

1.2. Литература о «Постороннем» настолько разнообразна, что знакомство с ней дает довольно полное представление о возможностях различных направлений в методологии современного западного литературоведения. Повесть подвергалась разного рода прочтению - метафизическому, экзистециалистическому, биографическому, политическому и социологическому. К ней обращались представители многих областей знаний.

ГЛАВА І. Общие положения

2.1. Творческая история «Постороннего» довольно легко прослеживается по «Записным книжкам» Камю. Он отмечает, что главный герой повести - человек, не желающий оправдываться. Он предпочитает то представление, которое люди составили о нем. Он умирает, довольствуясь собственным сознанием своей правоты. Примечательно, что уже в этой первой записи как ключевое звучит слово «правда», в июне 1937г. появился набросок темы о человеке, приговоренном к смертной казни. Узник парализован страхом, но не ищет никаких утешений. Он умирает с глазами, полными слез. В июле 1937г. вновь появляется запись о человеке, который всю жизнь защищает некую веру. Умирает его мать. Он все бросает. В августе 1937г. в его дневниках появляется запись: «человек, который искал свою жизнь там, где она обычно и проходит (женитьба, положение в обществе). Однажды он осознал, насколько чужим был по отношению к собственной жизни. Ему свойственен отказ от компромиссов и вера в правду природы». (4, 135)

2.2. По запискам Камю, герой - хранитель правды, но какой? Ведь этот человек странный, на что некоторым образом намекало название романа - «Посторонний».

Когда «Посторонний» вышел в свет, целое поколение с жадностью прочло эту книгу - поколение, жизнь которого не покоилась на традиционных основах, была замкнутой, лишенной будущего, совсем как жизнь «Постороннего». Молодежь сделала из Мерсо своего героя.

2.3. Как писал Камю, основной проблемой был абсурд. Главное, что определяет поведение Мерсо, считал писатель -это отказ от лжи.

Психология Мерсо, его поведение, его правда - результат долгих размышлений Камю над эстетикой абсурда, которая по-своему отражала его собственные жизненные наблюдения.

2.3.1. «Посторонний» - произведение сложное, его герой «ускальзывает» от однозначной трактовки наибольшая сложность в повести заключается в ее двуплановости. Повесть разбита на две равные, перекликающиеся между собой части.

Вторая - зеркало первой, но зеркало кривое. Однажды пережитое в ходе судебного разбирательства, и «копия» до неузнаваемости искажает натуру. С одной стороны, Камю стремится показать столкновение «обычного человека» лицом к лицу с судьбой, от которой защиты нет - и это метафизическая плоскость романа. С другой стороны, своим негативизма Мерсо поверяет общепринятые ценности, чтобы своей внутренней правдой осудить внешнюю ложь.

2.3.2. Жанр романа близится к моралистическому роману, поэтому философско-эстетическая система автора не отделима от его личности. Полноту «Постороннему» придает его философский подтекст. В «Постороннем» Камю стремится придать истории универсальный характер мифа, где жизнь изначально отмечена печатью абсурда. Действительность здесь является скорее метафорой, необходимой для раскрытия образа Мерсо.

2.3.3. Механически размеренно течет жизнь молодого героя на городской окраине Альшера. Служба мелкого клерка в конторе, пустая и монотонная, прерывается радостью возвращения Мерсо к пляжам «залитым солнцем, к краскам вечернего южного неба». Жизнь и здесь под пером Камю предстает своей «изнанкой» и своим «лицом». Сама фамилия героя содержит для автора противоположность сущности: «смерть» и «солнце». Трагизм удела человеческого, сотканный из радости и боли, и здесь с недоступностью закона охватывает все круги жизни героя». (1, 140)

Мерсо не требует много от жизни и по-своему он счастлив. Следует отметить, что среди возможных названий романа Камю отметил в своих черновиках «Счастливый человек», «Обыкновенный человек», «Безразличные». Мерсо - скромный, уступчивый и благожелательный, правда, без особого радушия, человек. Ничто не выделяет его из числа обитателей бедных предместий Алжира, кроме одной странности - он удивительно бесхитростен и равнодушен ко всему, что обычно представляет интерес людей.

2.3.4. Жизнь алжирца сводится Камю до уровня непосредственно чувственных ощущений.

Он не видит оснований менять свою жизнь, когда хозяин конторы предлагает ему подумать о карьере, где для него нашлась интересная работа. В Париже Мерсо уже бывал, у него нет не малейшего честолюбия никаких надежд. Ведь жизнь, считает он, не поменяешь, та или иная жизнь в конечном счете равноценна.

Но, когда-то в начале жизни Мерсо учился, был студентом и, как все, строил планы на будущее. Но ученье пришлось оставить, и тогда он очень скоро понял, что все его мечты в сущности не имели смысла. Мерсо отвернулся от того, что прежде казалось преисполненным значения. Он погрузился в пучину равнодушия.

2.3.5. Вероятно, именно здесь надо искать причину поразительной безчувственности Мерсо, секрет его странности, Но об этом Камю молчит до последних страниц, до той ключевой сцены в романе, когда выведенный из себя домогательствами священника Мерсо лихорадочно выкрикивает слова своей веры в лицо служителю церкви: «Я был прав, я и теперь прав, я всегда прав. Я жил вот так, а жил по-другому. Я де лал то, и не делал этого. Ну и что? Я славно жил в ожидании той минуты бледного рассвета, когда моя правда обнаружиться. Из бездны моего будущего в течение всей моей абсурдной муки подымалась во мне сквозь еще не наставшие годы дыхание мрака, оно все уравнивало на своем пути, все, что доступно моей жизни, - такой ненастоящей, такой призрачной жизни». (2, 356). Занавес над тайной Мерсо приподнят: смерть неотразимый и бессмысленный факт, лежит на основе правды.

2.3.6. Секрет «индивидуума» героя заключается в выводах, которых он уехал, осознав конечность и абсурдность жизни. Он желает просто быть, жить и чувствовать сегодня, здесь на земле, жить в «вечном настоящем». Все же остальное, что связывает человека с другими, - мораль, идеи, творчество, - для Мерсо обесценено и лишена смысла. Спасение для героя может быть в том, чтобы погасить сознание, не сознавать самого себя, разорвать формальную связь с другими Мерсо выбирает отрешенность, отделяется от общества, становится «чужаком». Его рассудок, кажется, поддернут легким туманом, и уже при чтении начальных глав романа создается впечатление, что герой пребывает в состоянии полусна.

Хотя, слово «абсурд» встречается в романе всего лишь один раз в конце последней главы, уже первые страницы «Постороннего» поручают читателя в атмосферу абсурда, которая не перестают сгущаться до последней сцены.

2.4. Рассказ ведется от первого лица, и в то же время он парадоксально безразличен. Разговорную заурядность и оголенную прямоту этого вызывающе бедного по словарю, подчеркнуто однообразного по строю, с виду бесхитростного нанизывания простейших фраз один из истолкователей «Постороннего» метко обозначенный как «нулевой градус письма». Повествования тут дробится на бесчисленное множество предложений, синтаксически предельно упрощенных, едва соотнесенных друг с другом замкнутых в себя и самодостаточных, - своего рода языковых «островов» . (Сартр) (1, 390)

2.5. «Посторонний» Камю служит примером для всех, кто склонен судить о произведении, о писателя исходя из рассказывания, стиля, из формы, если она усложнена, «разорвана», значит это модернист, а если проста, если присуща ей некая цельность-реалист. К тому же если все так просто таким прозрачным языком написано.

Какова же основная идея повести? Безмятежно-равнодушный, инертный Мерсо - это человек которого не вывело из сонного равновесия даже совершенное им убийство, однажды все-таки впал в неистовство. Случилось это именно в ключевой сцене романа, когда тюремный священник попытался вернуть героя в лоно церкви, приобщить к вере, будто все вертится по воле божьей. И Мерсо вытолкал священника за двери своей камеры. Но почему этот пароксизм ярости вызвал у него именно священник, а не жестокий, загонявший его в тупик следовать, не скучающий судья, вынесший ему смертный приговор, не бесцеремонная, пялившаяся на него, как на одинокое животное, публика? Да потому, что все они лишь утверждали Мерсо в его представлении о сущности жизни и только священник, призывал уповать на божественное милосердие, довериться божественному промыслу, развернул перед ними картину бытия гармонического, закономерного, предопределенного. И картина эта угрожала поколебать представление о мире - царстве абсурда, мире - первозданном хаосе.

Взгляд на жизнь как на нечто бессмысленное - модернистический взгляд. Поэтому «Посторонний» - произведение для модернизма классическое.

ГЛАВА II . Непосредственный анализ произведения

3.1. Примечательно, что развитие действия в романе почти не наблюдается. Жизнь Мерсо – скромного обывателя из пыльного предместья Алжира – мало чем выделяется из сотни ей подобных, так как это жизнь будничная, невзрачная, скучноватая. И выстрел явился толчком в этом полудремном прозябании, это было своеобразной вспышкой, которая перенесла Мерсо в другую плоскость, пространство, в другое измерение, разрушившим его бессмысленное растительное существование.

3.2. Следует отметить главную особенность Мерсо - это полное отсутствие лицемерия, нежелание лгать и притворяться, даже если это идет в противовес его собственной выгоде. Данная черта проявляется прежде всего тогда, когда он получает телеграмму о смерти матери в богадельне. Формальный текст телеграммы из приюта вызывает у него недоумение, он не совсем понимает и принимает, то, что его мать умерла. Для Мерсо мать умерла намного раньше, а именно: когда он поместил ее в богадельню, представив заботу о ней служащим заведения. Поэтому горестное событие и отрешенность, безразличие, с которым оно воспринимается главным героем усиливает чувство абсурда.

3.3. В приюте для престарелых Мерсо снова не понимает необходимость следовать положенному принципу и создать хотя бы видимость, иллюзию сострадания. Мерсо смутно чувствует, что его осуждают за то, что он поместил свою мать в богадельню. Он пытался оправдать себя в глазах директора, но он его опередил: «Вы не могли взять ее на иждивение. Ей нужна была сиделка, а вы получаете скромное жалованье. И в конце концов ей жилось здесь лучше». (1, 142). Однако в приюте для престарелых поступают не сообразно с желаниями, просьбами, привычками стариков – только лишь со старым распорядком и правилами. Шаг в сторону был неприемлим, исключения были только в редких случаях, да и то с предварительными отговорками. Как это произошло в случае с Пересом, когда ему позволили участвовать в похоронной процессии, так как в приюте он считался женихом умершей.

Для Мерсо голоса стариков, зашедших в приютский морг звучат «приглушенной трескотней попугаев», у сиделок вместо лица - «белая марлевая повязка», на старческих лицах вместо глаз среди густой сетки морщин - «лишь тусклый свет». Перес падает в обморок, как «сломавшийся палец» Участники похоронной процессии похожи на механических кукол, стремительно сменяющих друг друга в нелепой игре.

Механическое соседствует в «Постороннем» с комическим, что еще более подчеркивает отчуждение героя от окружающего: распорядитель процессии - «маленький человек в белом одеянии», Перес - «старичок актерской внешности», нос Переса - «в черных точках», у него «огромные дряблые и оттопыренные уши, к тому же багрового цвета». Перес суетится, срезает углы, чтобы поспеть за сопровождающими гроб. Его трагикомический вид контрастирует с преисполненной достоинства внешностью директора приюта, столь же нелепого в своей нечеловеческой «официальности». Он не делает не единого лишнего жеста, даже не вытирает пот со лба и с лица». (4, 172)

3.4. Но Мерсо как непричастен, отрешен от происходящего на его глазах действа, обряда похорон. Ему чужда эта ритуальность, он просто исполняет обязанность, всем своим видом показывая, что он делает именно это, не пытаясь даже скрыть свой отрешенный, безразличный взгляд. Но отрешенность Мерсо носит избирательный характер. Если сознание героя не воспринимает социальный ритуалы, то оно очень живо по отношению к миру природы. Герой воспринимает окружающее глазами поэта, он тонко чувствует краски, запахи природы, слышит едва уловимые звуки. Игрой света, картиной пейзажа, отдельной деталью вещного мира Камю передает состояние героя. Здесь Мерсо - самозабвенный поклонник стихий - земли, моря, солнца. Пейзаж также таинственным образом связывает сына с матерью. Мерсо понимает привязанность матери к местам, где она любила гулять. (2, 356)

Именно благодаря природе возобновляется связь между людьми - обитателями приюта, - которая непостижимо рвется в быту.

3.5. Во второй части повести происходит перестановка жизненных сил героя и перелицовка его заурядной, обыденной жизни в житие злодея и преступника. Его называют нравственным уродом, так как он пренебрег сыновним долгом и отдал мать в богадельню. Вечер следующего дня, проведенным с женщиной, в кино, в зале суда истолковывают как святотатство; то что он был на короткой ноге с соседом, у которого было не слишком чистое прошлое, свидетельствует о том, что Мерсо был причастен к уголовному дну. В зале заседаний подсудимых может отделаться от ощущения, что судят кого-то другого, кто отдаленно смахивает на знакомое ему лицо, но никак не на его самого. И Мерсо отправляют на эшафот, в сущности, не за совершенное им убийство, а за то, что пренебрег лицемерим, из которого соткан «долг». (4, 360)

3.5.1. Создается впечатление, что суд над Мерсо происходит не за физическое преступление - убийство араба, а за нравственное преступление над которым не властен земной суд, суд человека. В этом человек - сам себе судья, только сам Мерсо должен был ощутить меру ответственности за содеянное. А вопрос о том, любил ли Мерсо свою мать не должен был открыто обсуждаться, дебатироваться в зале суда, а тем более самым веским доводом для вынесения смертного приговора. Но для Мерсо не существует абстрактного чувства любви, он предельно «заземлен» и живет ощущением настоящего, быстротекущего времени. Доминирующим влиянием на натуру Мерсо являются его физические потребности, именно они определяют его чувство.

Следовательно, слово «любить» для «Постороннего» не имеет никакого смысла, так как принадлежит к словарю формальной этики, он знает о любви лишь то, что это смесь желания, нежности и понимания, соединения его с кем-нибудь». (4, 180)

3.5.2. «Постороннему» не чужд разве что вкус к телесным «растительным» радостям, потребностям, желаниям. Ему безразлично почти все, что выходит за пределы здоровой потребности в сне, еде, близости с женщиной. Это подтверждается тем, что на следующий день после похорон он отправился купаться в порт и встретил там машинистку Мари. И они спокойно плавают и развлекаются и, в частности Мерсо, не испытывает никаких угрезений совести, которые должны были естественно возникнуть у него по поводу смерти матери. Его индиффирентное отношение к этому переломному в жизни каждого человека момента и составляет постепенно нагнетающееся чувство абсурда на первый взгляд реального произведения.

3.5.3. Итак бездумно, не зная цели, отрешенный Мерсо бредет по жизни, глядя на нее, как человек абсурда.

В преступлении Мерсо решающими являлись силы природы, которым Мерсо так поклонялся. Это «нестерпимое», палящее солнце, которое делало пейзаж бесчеловечным, гнетущим. Символ мира и покоя - небо становится враждебным человеку, являет собой соучастника, пособника в преступлении.

Пейзаж здесь, то есть на арене преступления, и раскаленная равнина, и замкнутое пространство, где Мерсо отдан во власть жестоких лучей солнца и откуда нет выхода, поэтому главный герой чувствует себя в западне, пытаясь прорваться сквозь эту пелену и безысходность. Враждебная стихия испепеляет тело и дух Мерсо, создает атмосферу рокового насилия, затягивает жертву в свою бездну, откуда нет пути назад. В аллегорическом смысле солнце стает палачем Мерсо, насилует его волю. Мерсо чувствует себя на краю безумия (данный момент является характерной чертой человека в произведениях модернистов). Чтобы вырваться из круга насилия и зля нужен взрыв, и он происходит. И взрыв этот - убийство араба.

Сцена убийства араба является поворотным моментом в композиции «Постороннего». Эта глава делит роман на две равные части, обращенные одна к другой. В первой части - рассказ Мерсо о его жизни до встречи с арабами на пляже, во второй - повествование Мерсо о своем пребывании в тюрьме, о следствии и суде над ним.

«Смысл книги, писал Камю, - состоит исключительно в параллелизме двух частей». Вторая часть - это зеркало, но такое, которое искажает до неузнаваемости правду Мерсо. Между двумя частями «Постороннего» - разрыв, вызывающий у читателей чувство абсурда, диспропорция между тем, как Мерсо видит жизнь и как ее видит судьи, становиться ведущей ассиметрией в художественной системе «Постороннего». (1, 332)

3.5.4. В зале суда следователь яростно навязывает Мерсо христианское покаяние и смирение. Он не может допустить мысли, что Мерсо не верит в Бога, в христианскую мораль, единственной моралью для него действенной и справедливой является рацио и окружающие его явления и процессы. Он не верит в то, что нельзя проверить, увидеть, ощутить. Поэтому в зале суда Мерсо предстоит в личине Антихриста. И вот звучит приговор: «председатель суда объявил в довольно странной форме, что именем французского народа мне на городской площади будет отрублена голова». (1, 359)

В ожидании казни Мерсо отказывается от встречи с тюремным священником: духовник - в стане его противников. Отсутствие надежд на спасение вызывает неодолимый ужас, страх смерти неотступно преследует Мерсо в тюремной камере: он думает о гильотине, об обыденном характере экзекуции. Всю ночь, не смыкая глаз, узник ждет рассвета, который может быть для него последним. Мерсо бесконечно одинок и бесконечно свободен, как человек у которого нет завтрашнего дня.

Загробные надежды и утешения не поняты и не приемлемы для Мерсо. Он далеко от отчаяния и верен земле, за пределами которой ничего не существует. Тягостная беседа со священником заканчивается внезапным взрывом гнева Мерсо. В жизни царствует бессмысленность, никто не в чем не виноват, или же все виноваты во всем.

Лихорадочная речь Мерсо, единственная на всем протяжении романа, где он раскрывает душу, как будто очистила героя от боли, изгнав всякую надежду. Мерсо чувствовал отрешенность от мира людей и свое родство с бездуховным и как раз, поэтому прекрасным миром природы. Для Мерсо уже нет будущего, есть лишь сиюминутное настоящее.

Круг горечи в финале романа замкнулся. Затравленный всесильной механикой лжи «Посторонний» остался со своей правдой. Камю, видимо, хотел, чтобы каждый поверил, что Мерсо не виновен, хотя он и убил незнакомого человека, и если общество послало его на гильотину, значит совершило оно преступление еще более страшное. Жизнь в обществе организована не праведно и бесчеловечно. И Камю-художник немало делает чтобы внушить доверие к негативной правде своего героя. (4, 200)

3.5.5. Существующий косный миропорядок подталкивает Мерсо к желанию уйти из жизни, так как он не видит выхода из сложившегося порядка вещей. Поэтому последним словом романа все-таки остается «ненависть».

В судьбе Мерсо ощущается абсурд: молодой и влюбленный в «яства земные», герой не мог найти ничего, кроме бессмысленной работы в какой-то конторе; лишенный средств, сын вынужден поместить свою мать в богадельню; после похорон он должен скрывать радость близости с Мари; судят его не за то, что он убил (об убитом арабе по существу речи нет), а зато, что он не плакал на похоронах своей матери; на пороге смерти ему навязывают обращение к богу, в которого он верует.

ВЫВОД. Вклад Камю в мировую литературу, раскрытие «экзистенциалистической» личности при создании «Постороннего»

4.0. Выходя за пределы понятий, которые были нужны Камю для создания экзистенциалиского типа «невиновного героя», мы сталкиваемся с вопросом: можно оправдать убийство только на том основании, что произошло оно случайно? Концепция абсурда не только уживала художественное видение писателя, но и не освобождала героя от присущего ему порока нравственной индиффирентности. В трактате «Человек блуждающий» Камю строго оценит то, что со временем ему прийдется преодолевать. Чувство абсурда если пытаться извлечь из него правило действия, делает убийство по меньшей мере безразличным и, следовательно, возможным. Если не во что верить, если ни в чем нет смысла и нельзя утверждать ценность чего бы то ни было, то все допустимо и все неважно Нет «за» и «против», убийца ни прав ни неправ. Злодейство или добродетель - чистая случайность или прихоть» .

В «Постороннем» Камю сделал попытку встать на защиту человека. Он освободил героя от фальши, если вспомнить, что свобода для Камю - это «право не лгать». Чтобы выразить чувство абсурда, у него самого достижение высшей ясности, Камю создал типичный образ эпохи тревог и разочарований. Образ Мерсо жив и в сознании современного французского читателя, для молодежи эта книга служит выражением их бунта.

И вместе с тем Мерсо - это свобода бунтаря, замкнувшего вселенную на самом себе. Окончательной инстанцией и судьей остается определенный человек, для которого высшим благом является жизнь «без завтрашнего дня». Борясь с формальной моралью, Камю поставил алжирского клерка «по ту сторону добра и зла». Он лишил своего героя человеческой общности и живого проживания морали. Любовь к жизни, поданная в ракурсе абсурда, слишком очевидно вызывает смерть. В «Постороннем» нельзя не почувствовать движение Камю вперед: это жизнеутверждающий отказ от отчаяния и упорная тяга к справедливости.

Работая над романом Камю уже решил проблему свободы в ее связи с проблемой правды.

Список литературы

1. Камю Альбер. Избранное. Вступительная статья Великовского С., Москва. Издательство «Правда», 1990 год.

2. Камю Альбер. Избранное. Сборник. Предисловие Великовского С., Москва. Издательство «Радуга», 1989 год.

3. Камю Альбер. Избранные произведения. Послесловие Великовского С., «Проклятые вопросы» Камю. Москва. Издательство «Панорама», 1993 год.

4. Кушкин Е.П., Альбер Камю. Ранние годы. Ленинград. Издательство Ленинградского университета, 1982 год.

5. Затонский Д. В наше время. Книга о зарубежной литературе ХХ в. Москва. Издательство «Просвещение», 1979 год.



Понравилась статья? Поделитесь ей
Наверх