— Борис Иосифович, с чего началась ваша история коллекционирования живописи?

— Единой точки отсчета нет, я всегда покупал недорогие картины, которые мне нравились, интересовался, читал. Знаете, дом и квартира даже живут совсем по-другому, когда в них есть живопись. Приезжая в Петербург, я обязательно иду в Русский музей или в Эрмитаж. Но в девяностых, когда я еще служил чиновником и был не бедным человеком, я все-таки считал, что заниматься коллекционированием не время. Поэтому более серьезное увлечение началось порядка шестнадцати лет назад, когда я уже вернулся в бизнес.

— Когда вы сосредоточились именно на теме русского импрессионизма?

— Однажды я познакомился с известным коллекционером Леонидом Степановичем Шишкиным, сформировался определенный круг общения, я начал больше времени посвящать своему увлечению, думать, что можно было бы собрать. И тогда же столкнулся с русской манерой импрессионистического письма. В какой-то момент я осознал, что русским художникам удавались совершенно фантастические работы импрессионистического толка, и начал искать литературу по теме. К сожалению, нашел только одну американскую книгу, но она, по моему мнению, была сильно политизированной и несправедливой, и рассказывала о советском периоде импрессионизма.

— А вам не кажется, что русский импрессионизм в целом недооценен в мире?

— Я абсолютно в этом убежден. О нем практически никто не знает. Даже нет понятия русского импрессионизма. Прошлой весной, к примеру, мы показывали в Венеции свою выставку в партнерстве с русско-итальянским культурным центром. Он сотрудничает с Венецианским университетом, специалисты которого считаются одними из лучших в мире в области истории искусств. Сильвия Бурини и Джузеппе Барбьери — кураторы, работавшие вместе с нами над экспозицией, — сказали, что нужно пересматривать все учебники, которые у нас выходили. Потому что в них есть русская икона, есть авангард Малевича и Кандинского, есть соцреализм и все.

Мы вообще стали одними из первых, кто системно подошел к русскому импрессионизму. Когда кураторы ко мне ехали, я сильно волновался. Думал, сейчас приедут, посмотрят на картины и скажут: «Боже мой! Какую-то ерунду собрали, и еще выставку хотят сделать! Совсем эти русские бешеные». Но когда мы открывали выставку, собралась вся Италия и половина Европы, огромный зал был полон!

Справедливость — это важнейшая вещь в жизни.

— У вас в семье существовала традиция коллекционирования?

— Нет. В моей семье, к сожалению или к счастью, многое начинается с меня. Я не видел ни одного своего деда, оба погибли на войне. Но по линии матери были близкие к искусству люди. Младшая сестра моей бабушки играла в театре Мейерхольда, но ее забрали. У бабушки я в свое время не спросил, а маме было всего четыре года, когда это произошло. Она, конечно, не помнила ничего из того, что до этого было в их доме.

— Как долго вы вынашивали мысль открыть музей русского импрессионизма?

— У меня есть два свойства. Первое — это некая пассионарность, мне все время что-то хочется сделать. А второе — справедливость. Я вообще считаю, что справедливость — это важнейшая вещь в жизни. В какой-то момент я пришел внутренне к выводу, что мир несправедлив по отношению к замечательным русским художникам: они создали столько шедевров, и никто их не видит. Есть два способа это исправить. Первый — открыть галерею, но это предполагает продажу. Я много чего в жизни покупаю и продаю, но только не картины. Я ни одного полотна в своей жизни не продал. Один раз попытался, но, к счастью, картина не ушла. Я привез ее домой, посмотрел на нее и спросил себя: «И зачем я ее продавать удумал?». Я понял, что галерея мне не интересна. А вот музей… В Москве вообще мало музеев. А сейчас появилась возможность делать частные. И я посчитал, что это хорошая, красивая история. Кроме того, у меня был прекрасный специалист — Юля Петрова, которая помогала собирать коллекцию. Всегда рядом нужен знающий человек. В бизнесе это называется «антрепренер». Тот, кто будет этим заниматься, что называется, фул-тайм.

Музей русского импрессионизма

— Юлия Петрова стала директором музея?

— Да. Я с ней делал несколько выставок, и мне понравился наш опыт. Мне вообще по душе молодые, образованные люди, которые знают больше меня. При этом я с осторожностью отношусь к искусствоведам, потому что многие из них «блестят умом, а не светят», как говорил Ларошфуко. Они обычно произносят какие-то слова, которые простому советскому человеку трудно понять.

— Как вы выбирали место для будущего музея?

— Чтобы сделать музей, нужно выбрать правильное место. Мы очень долго не могли его найти. Знаете, есть такой замечательный девелопер Сергей Гордеев. Он построил бизнес-центр «Фабрика Станиславского» (в царской России здесь располагалась золотоканительная фабрика Алексеевых — прим. ред. ). И там же расположилась «Студия театрального искусства» Сергея Женовача. Великолепный комплекс получился. Мне идея офисного центра, имеющего культурный объект, кажется очень правильной. Поэтому, когда мы купили фабрику «Большевик», я приехал туда, посмотрел и сразу понял — вот то место, где надо построить музей. Дальше мы начали создавать проект, искать людей, кто бы нас консультировал, стали ездить по музеям мира, собирать опыт.

— Вы руководствовались чьими-то советами, создавая концепцию музея?

— Знаете, здесь огромную роль сыграла великая женщина — Екатерина Юрьевна Гениева, директор библиотеки иностранной литературы. Человек совершенно уникальный, выдающийся, блестящий культуролог. Она, к сожалению, умерла в прошлом году. Мы очень долго обсуждали проект музея и выработали некий концепт. Ее мнению я доверяю на сто процентов. Кроме того, мы реализовали масштабный совместный проект — привозили картины в региональные библиотеки. И эффект был фантастический. В библиотеки, которые сейчас вообще никто не посещает, приходило 600-700 человек в день, и люди просили продлить время работы.

— В одном из интервью вы сказали, что не надеетесь когда-либо окупить затраты на проект. Во сколько вам обошелся музей?

— Мы вообще не ставили себе такую цель, как окупиться. Музей — это очень дорогая история. Это десятки миллионов долларов. Но главное, что его еще нужно будет содержать. Кстати, я надеюсь, что по нашему бизнес-плану музей будет зарабатывать. Но то, что он не окупится, это точно. Плюс коллекция музея будет постоянно обновляться и пополняться, а это тоже затраты.

Мне не жалко денег на картины.

— Давайте поговорим о коллекции музея. Вы покупаете картины непосредственно в его фонд или она будет состоять из уже имеющихся в вашем личном собрании полотен?

— Я уже много лет покупаю, понимая, что это работы для музея. Конечно, и для дома приобретаю, например, графику, которая для музея не подойдет. Для постоянной экспозиции я передал в общей сложности около ста работ. Во время открытия мы покажем 80 из них. Будет две выставки: основная экспозиция и временная, посвященная работам Арнольда Лаховского. В свое время Лаховский уехал во Францию, а умер вообще в Америке. Но по живописи, по образованию, по духу, по стилистике это абсолютно русский художник. И до нас его никто никогда в таком объеме не показывал. А у нас получилась очень красивая выставка — в ней 54 картины.

— Менее сотни работ в постоянной экспозиции... Современный зритель, по-вашему, вообще приучен к долгому и вдумчивому знакомству с искусством? На сколько хватает его внимания?

— Знаете, мы, на самом деле, из этого и исходили. Современный человек может находиться в музее полтора часа, может кто-то два, но не больше. За это время он получит и эстетическое наслаждение, и узнает что-то новое. У нас где-то тысяча метров экспозиционной площади. Тем не менее, мы лишь половину занимаем постоянной выставкой. Почему? Потому что мы хотели, чтобы получилось следующее сочетание — с одной стороны люди смотрят непосредственно живопись, с другой — есть мультимедийная часть. Мы нашли одного американского парня, который по особой технологии любую картину может по слоям «раздеть» до чистого холста. А в импрессионизме это самое интересное. Ведь импрессионизм — это объем пространства, который задается цветом. Вот смотрите вы, например, на нарисованный лес. И у вас мазок неба, если близко подойти, написан поверх деревьев. А когда вы отходите, то видите глубину. И если постепенно, слой за слоем, снимать мазки, можно увидеть, как картина формировалась.

Музей русского импрессионизма

— У вас есть психологическая планка стоимости картины, за которую вы как покупатель не выйдете?

— Если вы хотите купить импрессионистическую работу Кандинского, то должны понимать, что это будет минимум от $700 тыс. А если это хорошая работа, она может стоить и два, и три миллиона. Но за десять миллионов русских импрессионистов нет. Это уже только французские: Моне, Ренуар.

Сейчас я покупаю меньше, потому что ситуация в бизнесе изменилась, и доходов таких, как раньше, нет. Теперь главное удержать зарплату и хотя бы чуть-чуть ее поднять, чтобы люди могли работать. Нужно инвестировать в бизнес, создавать подушку. Но мы надеемся, что через некоторое время рынок начнет восстанавливаться. У вас есть «мечта коллекционера»? Картина, которую вы бы очень хотели приобрести или конкретный автор, которого у вас еще нет? Серов, например?

— Нет, Серов у меня есть. Но я бы с удовольствием его еще приобрел. Так же как Кандинского и Малевича. У них есть очень хорошие импрессионистические работы, которых у меня нет. Но их очень мало на рынке. Мне не жалко денег на картины. И моя жена меня в этом смысле поддерживает.

— Есть ли в вашей коллекции работы, которые были вывезены из России, а потом благодаря вам вернулись обратно на родину?

— Да, конечно. И не один десяток. Например, картина Кустодиева «Венеция». Эти работы войдут в экспозицию, и их увидит зритель.

— Борис Иосифович, как вы считаете, насколько сегодня искусство востребовано у российского массового зрителя?

— Мне кажется, зритель лучше стал ходить в музеи. Во-первых, появился выбор — галереи, частные музеи, например, Зверева, «Гараж». Активнее стали работать и такие великие музеи, как Третьяковка и Пушкинский. Тот же Серов — это была великолепная выставка. Зрители пришли и увидели целую плеяду людей, которые жили на рубеже XIX-XX веков.

А Пушкинский музей. Они привозили работы Караваджо недавно. И неважно, что там было две или три работы, ведь раньше зритель их не видел. В Лондоне придешь в музей, там десять работ всего, но на них стоит очередь под дождем. У нас пока еще другая культура. Понимаете, если в этой логике находиться, нельзя делать музей русского импрессионизма, если у тебя нет портрета Коровина, выполненного Серовым, или «Девочки с персиками». Но с моей точки зрения это неправильный подход. Нельзя собрать все шедевры.

— Государство сегодня занимается популяризацией искусства и, вообще, помогает таким частным инициативам вроде вашей?

— Нам не надо помогать, нам мешать не надо.

Об этом и о специфике работы

в частном музее Posta-Magazine рассказала его директор Юлия Петрова.

«Это моя любимая работа и, несомненно, мой счастливый билет, - признается Юлия, едва только мы начинаем беседу. - У нас такой узкий рынок труда и так мало возможностей проявления, государство выпускает гораздо больше людей моей специальности, чем требуется. Многие мои сверстники даже не надеются работать по специальности. И уж тем более не приходится рассчитывать на то, чтобы стать директором музея. Это то, о чем, в общем, мечтать не приходится, и планы такие строить тоже не приходится. В юности никто не говорит: „Вот закончу институт и стану директором музея“» .

Как бы там ни было, в жизни Юлии Петровой все сложилось именно так, как сложилось. Несколько лет она была куратором частной коллекции бизнесмена и мецената Бориса Минца, а после открытия Музея русского импрессионизма стала его директором. И в этом, безусловно, есть свои плюсы и минусы, - признает сама Юлия. Встречи с семьей, например, становятся редкими, потому что большая часть времени проходит в стенах музея.

Ника Кошар: Юлия, вы всегда так красиво рассказываете о своей работе. Но вы все-таки искусствовед. И, став директором, вам наверняка пришлось взять на себя массу административных дел. Насколько это было сложно для вас?

: Ну конечно, это то, чему мне приходится учиться и сегодня. Вообще, в нашем обществе существует штамп, что искусствоведы или «люди искусства» - это очень одухотворенные и исключительно вздыхающие под луной люди. К счастью для меня, я человек довольно рациональный: так же, как историю искусств, я всегда любила и математику, мне в ней комфортно. А то, что происходит в музее, чаще подчиняется чутью и здравому смыслу. И если у тебя есть чутье и чуточку здравого смысла - оно работает. Конечно, надо многому учиться: и административным навыкам, и навыкам управления. Собралась команда, и ею надо руководить.

Вы сами собирали команду?

Да, сама. Каждого, кто здесь работает, я подбирала лично, и твердо могу сказать, что каждый из наших сотрудников (чаще, конечно, сотрудницы) - редкая находка. И все они увлечены своим делом.

Насколько амбициозны планы у музея?

Вы знаете, когда Борис Минц предложил мне поучаствовать в создании музея и поделился со мной своим желанием его открыть, мне показалось, что это -чрезвычайно амбициозный план. Но поскольку он осуществился, то, в принципе, все, что мы планируем, уже не так и страшно. Например, выставки за рубежом. Собственно, мы их уже проводим: у нас состоялись выставки в Венеции, во Фрайбурге, 6 октября откроется очень красивая выставка в Национальной галерее Болгарии. ​Конечно, хотелось бы «охватить» не только Европу, но и Восток, и Соединенные Штаты, но есть сложности юридического характера, межнациональные, не просто музейные. Конечно, хочется и в этих стенах делать необычные проекты, и привозить художников первого ряда: и русских, и западных, и современных (как Кошляков), и классиков. Я сама больше тяготею к классике.

Ну, Кошляков, мне кажется, это такой симбиоз классики и современности. Он где-то между.

Да. Он из тех художников, которые, как он сам формулирует, занимается живописью. В отличие от основной массы современных художников contemporary art, которые создают концепции. Его отличие также в том, что каждое отдельное произведение является произведением и без контекста, без концепции. Поэтому он так востребован, его любят, он, я знаю, хорошо продается, и любое появление картин Кошлякова на аукционах - это всегда событие.

Скажите, а вы были готовы к тому, что название «Музей русского импрессионизма» в мире искусства будет так долго оспариваться?

Абсолютно. Еще в то время, когда мы только планировали создавать музей, мы с Борисом Иосифовичем вели многочасовые беседы о том, как это сделать правильно. И мы понимали, что термин «русский импрессионизм» - крайне спорный и, вместе с тем, очень емкий. Можно его оспаривать с искусствоведческой точки зрения, хотя должна сказать, что крупные специалисты не вступают в полемику на этот счет. Но это термин, который моментально рисует определенную картинку. А то, что искусствоведы ломают копи и спорят, - ну, да, так и есть. Очень уважаемый мною петербургский искусствовед Михаил Герман написал целую книгу под названием «Импрессионизм и русская живопись», основная идея которой в том, что русского импрессионизма никогда не было и не существует. Вместе с тем, есть блестящие специалисты, такие как Владимир Леняшин или Илья Доронченков. В общем, мы пошли на это осознанно и понимая, что да, за название придется побороться, и что по голове нас за это не погладят. Но, с другой стороны, караван идет...

А расскажите, пожалуйста, как формировалась основная коллекция? Как происходило главное таинство?

Вы наверняка знаете, что наша постоянная экспозиция основывается на собрании Бориса Минца. Любая частная коллекция сначала собирается по вкусу приобретателя. Потом, обыкновенно, коллекционер понимает логику того, что он приобретает, и вдруг, в какой-то момент, становится понятно, что то, что ты собираешь, имеет некую канву. Дальше в эту канву начинаешь добавлять те произведения, без которых ничего не получится. Так, например, уже зная о том, что музею быть, я задумалась о том, какими картинами можно дополнить коллекцию, чтобы постоянная экспозиция была представительной, чтобы она отвечала на вопросы, которые у зрителей возникают. Для меня стало очевидно, что в этой коллекции должны быть, например, работы Юрия Пименова. И мы две его работы приобрели. Так коллекция становится все более полной, она прирастает, ​в нее добавляются необходимые фрагменты.

Слово «апгрейд» сюда подходит?

Скорее, «нанизывание». Это как собирание пазла: он прирастает с разных своих сторон, а ты пытаешься сделать так, чтобы он был законченный и добавляешь детали с разных сторон.

У вас здесь есть любимое место?

Любимые места меняются, и это связано с переменами экспозиций​, которые происходят в нашем музее. Раньше я, например, очень любила ​ постоять у центральной картины на выставке Лаховского, на 3-м этаже. Сейчас - это, пожалуй,​ сакральное пространство на минус первом этаже. ​Пространство музея​ позволяет ​менять геометрию залов, и в этом его безусловное преимущество. Здесь под каждую выставку можно делать что-то новое. Я думаю, четыре раза в год у нас будет что-то меняться. Еще у меня в кабинете хорошо (улыбается).​

А как насчет любимых музеев и галерей? Из которых вам хотелось бы что-то привнести сюда и скопировать?

Так, наверное, нельзя сказать, но, безусловно, есть люди и команды, у которых учишься. На меня в свое время произвело большое впечатление то, как была организована Пинакотека Парижа, которая закрылась минувшей зимой, к моему большому сожалению. Это был блестящий музей, который два раза в год делал экспозиции исключительно первых имен -показывали Мунка, Кандинского, Ван Гога, Лихтенштейна.

В обществе бытует стереотип, что директор музея - это такая дама в возрасте, умудренная опытом. И вот передо мной вы - молодая, красивая, успешная. Пришлось ли вам доказывать людям, что вы способны быть лидером?

Вы знаете, скорее нет. Конечно, как говорил герой «Покровских ворот», «когда выходишь на эстраду, стремиться нужно к одному: всем рассказать немедля надо, кто ты, зачем и почему». К счастью моему, я не первая, молодые директора музеев успешно существуют, поэтому тут не надо искать драму. Слава богу, что есть и то, и другое. Я очень благодарна Борису Иосифовичу за то, что он доверяет молодым. У нас молодая команда, но это очень здорово. Наверное, нам где-то не хватает опыта, я готова это признать, хотя мы, как мне кажется, быстро учимся.

Открылась выставка собрания Бориса Минца в Венеции, к концу года должен появиться Музей русского импрессионизма в Москве. Загадочный русский импрессионизм привлечет публику, уверен коллекционер

Борис Минц
Предприниматель, коллекционер
1958 родился в семье военного инженера

1980 окончил физический факультет Ивановского государственного университета. Кандидат технических наук

1980-е работа на кафедре высшей математики Ивановской текстильной академии и в одном из центров НТТМ

1990-е вице-мэр города Иваново, начальник главного управления Госкомимущества, начальник управления президента по вопросам местного самоуправления

2000-е создает партию «Союз правых сил», возглавляет финансовую корпорацию «Открытие» и медиахолдинг РЕН ТВ

Ныне председатель совета директоров инвестиционного холдинга O1 Group. Действительный государственный советник I класса. Занимается благотворительной и общественной деятельностью

Когда только заговорили о вашем музее, попадалось такое пояснение: вот есть коллекция музея, а есть ваша собственная коллекция, то есть коллекция Музея русского импрессионизма — это одно, а ваша личная — другое. Было и иное объяснение: что коллекция музея — это часть вашей личной коллекции. Так каков же принцип?

Я собираю не только русский импрессионизм. Например, мне очень нравится Александр Бенуа . Хорошего Бенуа покупаю любого; у меня, наверное, работ 40. Очень люблю Бориса Кустодиева . Да я многих люблю! Валентина Серова , например (но его очень трудно купить), Игоря Грабаря . Из сегодняшних — Валерия Кошлякова , считаю его выдающимся художником современности. И даже часть его работ показываю в связи с импрессионизмом. Конечно, это не импрессионизм, но они написаны под его влиянием.

А современное искусство кроме Кошлякова?

Есть много разного: и Илья Кабаков , и чего только нет. Но вовсе не значит, что все нужно отдать в музей. Кроме того, не все работы — музейного уровня. Поэтому из произведений, что у меня были, искусствоведы отобрали пять-шесть десятков тех, которые, как они считают, соответствуют таким критериям. А когда было решено, что музею быть, я начал вкладывать деньги уже в его создание. Поэтому сейчас в большей степени покупаю русский импрессионизм. Раньше приобретал вообще все, что нравилось, — сейчас делаю это реже. Просто потому, что ресурсы не безграничны, да и, надо сказать, работы дорожают с каждым днем.

Сколько будет вещей в постоянной музейной экспозиции?

Думаю, постоянная экспозиция должна быть небольшой, приблизительно 50-70 картин. К профессионалам это, может, и не относится, но вообще современный человек дольше двух часов находиться в музее не может в принципе. И западные выставки устроены таким образом, что человек проводит в замкнутом пространстве максимум два часа. Просто потому, что людям не нравится больше, понимаете? Когда-то в молодости, когда было много свободного времени, приехав в Ленинград, я целыми днями ходил по Русскому музею и Эрмитажу. Но это нетипичное поведение для обычного человека — целый день, тем более выходной, провести в музее. В выходной люди хотят главным образом дольше поспать.

Юлия Петрова
Директор музея русского импрессионизма

Здание, которое выделено Музею русского импрессионизма на территории Культурно-делового комплекса «Большевик», в прежние, фабричные, времена являлось хранилищем муки и сухого молока. Исторической ценности конкретно эта постройка не имеет, она поздняя, поэтому у нас была возможность переоборудовать ее полностью. Мы поставили себе задачу сделать музейное здание максимально удобным для организации экспозиций и прочих мероприятий: в нем продумано не только поддержание температурного и влажностного режимов, но и грамотное сейфовое хранение, входная группа, зона погрузки и разгрузки для машин, которые будут привозить экспонаты на выставки, специальные лифты. Проект реконструкции подготовило лондонское бюро John McAslan + partners . Кроме того, по совету архитектора мы привлекли известных музейных консультантов Lord Cultural Resources : они поддержали нас на начальном этапе, помогли составить план действий, ввели в курс дела, предупредили о ряде нюансов. Работы по реконструкции начались в 2012 году, завершить их мы рассчитываем осенью этого года.

Фабрика «Большевик» не сказать чтобы намоленное место. Не очень известное.

Это оно пока неизвестное. Сделаем, и будет известным. «Гараж» тоже был когда-то неизвестным. Известность — такая вещь… А «Большевик» — место очень удобное. Близко к центру, но не в самом центре. Соответственно, у нас решены все проблемы парковки, притом музей недалеко от метро, так что в этом смысле будут удовлетворены все категории наших посетителей. Если будем делать хороший продукт, то и место станет популярным. В Саратове, когда мы показывали картину Кустодиева Венеция , пришло 6 тыс. человек за десять дней, настолько было интересно и необычно. Представьте себе провинциальную библиотеку, куда ежедневно приходило 600 человек! За день до закрытия выставки даже губернатор заехал посмотреть — потому что ну все об этом говорят.

Наше серьезное преимущество — мы c самого начала делаем абсолютно современный музей. Такого пространства, отвечающего всем требованиям музейного дела, можно сказать, в стране нет. Это беда российских музеев. К примеру, в Эрмитаже замечательная коллекция, фантастически профессиональные люди, но сами помещения? Чтобы сделать нормальный современный музей, дворцы нужно перестраивать, а перестраивать памятники архитектуры запрещено. И ГМИИ им. Пушкина, и другие музеи, чьи здания построены в прошлом-позапрошлом веке, модернизировать очень трудно. В Европе иначе. Например, здание главного музея импрессионизма, Орсе в Париже, специально для него было перестроено из бывшего вокзала. Нам, благодаря нашим консультантам и архитекторам, удалось сделать оптимальный проект. Я знаю коллекционеров (не хочу называть фамилии), которые практически никогда не дают свои работы на выставки по одной простой причине: пространство неправильное. Им жалко работу, которая будет находиться непонятно в каком температурном режиме.

Следующее. Мы делаем серьезный мультимедийный проект, который будет, думаю, интересен молодежи. Он уже близок к завершению, технически все готово. Мне кажется, это важно само по себе, потому что раньше в России в таком виде произведения искусства никто никогда не представлял. Берется картина, специальным образом фотографируется, и благодаря этому зритель наблюдает, как она была написана, каким образом превращалась в то, чем стала. Все это можно будет увидеть в Интернете, и через соцсети быть в курсе всех наших новостей.

Первая постоянная экспозиция будет построена по хронологическому принципу и включит в себя как хрестоматийные имена (Константин Коровин, Валентин Серов, Игорь Грабарь ), так и авторов, хорошо известных специалистам и значительно меньше широкому зрителю (Николай Богданов-Бельский, Сергей Виноградов, Николай Дубовской ). Мы оттолкнемся от Василия Поленова и его ближайших учеников, рассмотрим представителей круга Союза русских художников и ранние импрессионистические опыты авангардистов (Михаил Ларионов, Владимир Баранов-Россине ), перейдем к послереволюционному периоду: здесь можно говорить и о «тихом», невыставочном импрессионизме (Юрий Пименов и такие забытые авторы, как Валентина Диффинэ-Кристи ), и даже об импрессионистических работах столпов соцреализма. Так, мы покажем парижский вид Александра Герасимова , приехавшего в 1934 году во Францию и там вспомнившего, чему его учил Константин Коровин.

Я говорю о первой постоянной экспозиции, потому что, по нашему мнению, время от времени менять нужно все: вешать другие вещи, разумеется оставляя ключевые произведения.

Для временных выставок у нас будет два зала, большой и малый. Уже есть ряд договоренностей с региональными музеями о совместных проектах. Низкий уровень развития внутреннего туризма у нас в стране приводит к тому, что великолепные региональные коллекции практически не известны москвичам.

Объясните логику событий. Русский импрессионизм — это только повод для такого общественного пространства, как музей, а музей бы возник в любом случае? Или же общественное пространство — это следствие того, что вы стали специализироваться на русском импрессионизме?

Когда я начинал собирать коллекцию, даже не предполагал, что когда-нибудь создам музей.

Вообще в этой истории чего больше — планомерности или случайности?

Тут две разные истории. История моего собирательства — это как бы такое, говоря поэтически, тайное желание. Чтобы заниматься коллекционированием, сначала нужно заработать немножко денег, как вы понимаете. И только когда желание совпало с возможностями, началось реальное, осмысленное коллекционирование. Но в процессе, конечно, взгляды всегда меняются. В какой-то момент мне стало понятно, что есть малоизученный и малопредставленный, не в фокусе искусствоведческого нимания, русский импрессионизм — абсолютно, с моей точки зрения, недооцененный. Никто не собирал эти вещи именно как русский импрессионизм. Как направление в истории отечественного искусства он практически не обозначен.

С чем было связано открытие темы «русский импрессионизм»? С каким-то определенным приобретением? Либо чистая идея?

Нет, она не приснилась мне в готовом виде, как таблица Менделееву . Просто я стал больше читать о русской живописи, а бывая в Париже, ходил по музеям. Там много музеев, не столь известных, как Орсе, но с коллекциями примерно того же времени, только помельче. В них есть и Клод Моне , и другие великие имена; есть и менее известные, хотя качество их живописи, мне кажется, совсем не хуже. (Как шутят пиарщики: чем отличается мышь от хомяка? Пиаром, и больше ничем.) И когда у меня уже набралось десятка два работ по теме и я все больше углублялся в нее, мне подумалось, что было бы правильно ее поднять вот именно на таком уровне. И ход событий подтверждает, что я был прав. Когда мы готовили выставку для Венеции, для палаццо Франкетти, приезжал профессор миланской Академии художеств, который сказал, что нами собраны совершенно блестящие работы. А это мнение представителя одного из самых выдающихся в Европе учебных заведений в области искусств.

Валентин Серов. «Окно». 1887

С чего вообще начиналось ваше собирательство?

В основном с графики — Бенуа, мирискусники. Много покупал современных московских художников: просто хотелось оживить дом, ну и денег особых не было. Я в 1990-е годы был чиновником, и мне казалось, что чиновнику заниматься коллекционированием не очень корректно. Потом уже, когда я ушел сначала в менеджмент, затем в бизнес, стало лучше и с деньгами, и со временем… А картинки я всю жизнь смотрел. У меня огромная библиотека, постоянно хожу в музеи, к коллекционерам, к дилерам, которые помогают в собирательстве.

Много времени уходит?

Порядком. Аукционы, к которым мы готовимся, — большая работа: нужно все просмотреть, выбрать, съездить, чтобы увидеть вживую… Не только в Лондоне, но и в Москве. У нас есть несколько очень неплохих аукционов, и при них несколько очень неплохих команд, которые собирают достойные вещи. В Москве мы много чего купили.

В основном на аукционах приобретаете?

Да. Примерно половина — это работы, которые были вывезены из страны много лет назад, а подчас и вовсе в России не бывали. Тот же венецианский Кустодиев: сомнений нет, что это именно он, работа известная, но выпала из поля зрения. Когда картину привозили в Петербург, то специалисты из Русского музея подходили и спрашивали: «Слушайте, где вы ее взяли? Мы считали, что она пропала».

В Москве, на территории бывшей кондитерской фабрики Большевик, открывается Музей русского импрессионизма. Его основатель – бизнесмен, коллекционер и меценат Борис Минц. Музей станет одним из самых крупных и технологичных частных музеев столицы. Помимо выставочных площадок проект будет включать кинотеатр, мультимедийную зону, кафе, магазин с сувенирной и книжной продукцией и многое другое. Елена Рубинова встретилась с директором музея Юлией Петровой накануне открытия.

“Русский импрессионизм”– это новый искусствоведческий феномен или стилистический ориентир? Как появилась эта комбинация слов в названии музея? Ведь термин “импрессионизм” для русского и советского искусства, тем более, звучит непривычно, а многие считают, что и не вполне корректно.

Мы изначально отдавали себе отчет, что с искусствоведческой точки зрения название для музея выбрано спорное, и что, наверное, в наш адрес будет много вопросов и критики, но пошли на это. Мы решили, что если придется объяснять свою позицию, будем объяснять. Феномен русского импрессионизма возник в 80-е годы 19 века, но, разумеется, говоря о русском искусстве, нельзя утверждать, что кто-то из наших художников – импрессионист до мозга костей, это не так. Но в творчестве большинства живописцев рубежа веков были импрессионистические периоды – иногда совсем короткие, как, например, у авангардистов – скажем, Ларионова, Малевича, или у членов «Бубнового валета», допустим, у Кончаловского. У кого-то импрессионистическая стадия занимала два-три года, кто-то в этом направлении жил гораздо дольше, одни его перешагивали, находя себя в ином, а другие, наоборот, приходили к этим пробам позднее.

То есть, вы как раз подтверждаете, что это не что иное, как стилистический ориентир? Русский импрессионизм – это прежде всего чьи работы?

Да, «стилистический ориентир» — тоже хорошая формулировка. Именно поэтому в нашей экспозиции так причудливо сочетаются Коровин с Набалдяном, Пименов с Серовым, Жуковский с Туржанским – мы говорим не о стиле или течении с четко определенной платформой, но о феномене существования импрессионистической стилистики в русском искусстве.

Какие титульные работы, представляющие такую стилистику, будут представлены у вас в музее?

Например, потрясающее полотно Богданова-Бельского. Этот художник не всегда работал в импрессионистической манере, но та работа, которую мы вешаем в центр своей экспозиции, абсолютно импрессионистична. Пять работ, которые мы выбрали для “Музыкальной прогулки”, написанной Дмитрием Курляндским, кажутся нам наиболее привлекательными, и они тоже могут стать титульными. Кроме них, возможно, что такой работой станет портрет “Девочки в матроске” Михаила Шемякина . Если говорить с практической точки зрения, то на обложку нашего каталога мы поставили работу Николая Клодта и, наверное, она раньше других станет узнаваемой. Скорее всего быстрая популярность ждем произведения, которые мы чаще показываем на выставках – вещи Юрия Пименова , работа Бориса Кустодиева “Венеция”. А так вообще жизнь покажет, что выберут зрители.

Заявлено, что основу постоянной коллекции составят примерно 70 работ из собрания основателя музея Бориса Минца? Как происходил отбор для постоянной экспозиции музея?

Коллекция Бориса Минца намного шире, чем собрание и тематика музея: в ней есть, к примеру, графика мирискусников, которая, при всей ценности и моей собственной любви к ней, тематически не подходит к музею. Есть и современное искусство, к примеру Кабаков, он тоже остается за рамками музея. В музейное собрание вошли те вещи, которые нам подходят стилистически и тематически. Отбор в какой-то мере продолжается, поскольку формирование ни музея, ни коллекции не останавливается, и я надеюсь, что этот процесс дополнения музейного собрания будет идти еще долго. С коллекцией Бориса Минца я знакома давно, поэтому ее структура и наполнение были мне хорошо знакомы и понятны, и выбрать вещи для музея было несложно.

Музей заявлен как очень современный во многих отношениях – архитектура, оснащение, концепция. Кто занимался разработкой концепции музея и взят ли был в качестве модели какой-то определенный музей или это некий синтез?

Когда мы начали работать над проектом музея – это была новая сфера и для меня, и для Бориса Иосифовича – и мы, разумеется, обратились к специалистам, консультантам – команде Lordculture. Их специалисты много раз приезжали в Москву, смотрели пространство, изучали коллекцию, мы долго обсуждали, что же хочется получить на выходе. Ни на какой конкретный музей мы не равнялись, хотя да, много поездили и посмотрели, что, где и как устроено. Изначально мы ставили себе цель создать музей, в котором была бы возможность делать интересные временные проекты. Если говорить о каких-то образцах, то большое впечатление на нас произвела парижская Пинакотека и ее команда: именно тем, какие безупречные выставочные проекты они собирают, насколько неожиданные они строят экспозиции. Кстати, во Франции тоже есть некоторая конкуренция между частными и государственными организациями, и некоторые государственные музеи даже отказывались с ними работать. Но из этой западни Пинакотека выходила с честью. Смотреть на то, как они это делают и думать, что, возможно, мы тоже сможем собирать однажды что-то подобное, было очень приятно.

Тема русского импрессионизма сразу звучит как очень яркий «экспортный продукт», но не будет ли тема русского импрессионизма ограничивать вашу выставочную деятельность? Какие зарубежные выставки у вас в планах? Насколько мне известно еще в прошлом году музей начал свою выставочную активность?

Название «русский импрессионизм» описывает постоянную экспозицию музея. Временные же выставки могут быть посвящены и современному, и классическому искусству, и русскому, и западному, главное чтобы уровень был высоким. Если говорить о представлении русского искусства за рубежом, то это для нас очень важно. Ни для кого не секрет, что марка русского искусства – это икона и авангард. Нам очень хочется вместе с коллегами из других музеев эту ситуацию изменить: обратить внимание зарубежной публики и на другие яркие периоды в нашей живописи. Русскую живопись второй половины XIX века временами называют вторичной, но она очень интересна и способна удивить западного зрителя. В 2015 году мы провели выставку части своего собрания в Венеции, затем нас пригласили принять участие в праздновании Дней русской культуры в Германии. И Музей Августинцев во Фрайбурге, где проходила выставка, подписал с нами договор на три недели, но через некоторое время предложили продлить экспозицию на все лето – к ней был большой интерес публики.

В некотором смысле похожую задачу с периодом соцреализма ставит себе и Музей Русского Реалистического Искусства, в том числе с русским “суровым стилем» , чтобы разбавить то, что хорошо известно малоизвестным. Не будет ли в этом смысле ваш музей конкурировать с МРРИ?

Да, в чем-то наши задачи пересекаются, хотя ниши у нас разные. Здесь сложно провести четкую границу, в каких-то именах пересечения неизбежны, иногда мы даже конкурируем за приобретение тех или иных работ. В собрании ИРРИ есть полотна, которые могли бы украсить и наши выставки. У нас пока не было совместных проектов, но отношения дружеские. Кстати, поскольку как музей ИРРИ старше нас, мы уже несколько раз обращались к ним за практическими рекомендациями, и директор Надежда Степанова всегда откликается.

Какие сюрпризы ожидают посетителей музея и в смысле искусства, и в смысле технологических решений? Кроме современного архитектурного решения самого здания наверняка задействованы и самые последние музейные технологии?

Мы постарались оснастить здание так, чтобы в нем было комфортно и картинам, и зрителям, и работающим специалистам. В частности одна из наших находок, о которой нам часто приходится рассказывать – это огромный подъемный стол, позволяющей машине с картинами опускаться прямо внутрь здания на -1 этаж, где уже в климатической зоне происходит разгрузка и размещение картин в хранилище. Но это оборудование от глаз зрителей скрыто. Зато первое, что увидят наши гости в холле музея – особая видеоинсталляция «Дышащие полотна» американского видеохудожника Жана-Кристофа Куэ, созданная на основе наших картин.

А что представляет собой эта видеоинсталляция?

Наши гости увидят сложную конструкцию из множества экранов, расположенных под разными углами – на них проецируется особым образом снятый контент. У Жана-Кристофа интернациональная американо-европейская команда, работа которой заняла почти два года.

Кроме того, мы запланировали для наших посетителей мультимедиа зону, которая возьмет на себя и развлекательную, и, что еще важнее, образовательную функцию. Как работает художник? Чем он пользуется? Что такое мастихин? По каким принципам сочетаются цвета? По каким законам ложатся блики? На все эти вопросы можно будет найти ответы – визуально это будут 4 пространственных объекта, с которыми можно взаимодействовать.

В качестве музыкальной визитной карточки музея заявлен цикл «Музыкальная прогулка» Дмитрия Курляндского, специально написанный под открытие музея, и это сразу вызывает реминесценции с Мусоргским, но в 21 веке. Такая музыкальная составляющая – это тоже часть основной концепции музея?

Пять музыкальных произведений, которые Дмитрий Курляндский написал для нашего музея, посвящены пяти разным картинам из разных времен – от Валентина Серова до Петра Кончаловского. Курляндский сделал, я бы сказала, акустическую проекцию этих картин. Музыкальные произведения, созданные им, если разложить их, состоят не только из собственно музыки, но и из звукового ряда, который мог бы окружать художника в момент создания картины. Дмитрий Курлянский – авангардный композитор и дополнить музыку звуками была его идея. Мы это поддержали, ведь это дополнило восприятие картин. После открытия музыка останется в музее, и, конечно, будет представлена в аудиогиде, и будет сопровождать наши выставки.

Какую исследовательскую и просветительскую деятельность планирует вести музей? Какие ближайшие планы уже заверстаны?

Мы открываемся в мае выставкой Арнольда Лаховского “Очарованный странник» и делаем упор именно на его поездки и работу в Палестине, в Европе, в Америке и России. После этого осенью мы освобождаем весь музей под проект Валерия Кошлякова. Насколько я знаю, именно эту программу художник планирует потом показать на архитектурной Биеннале в Венеции. А затем зимой 2017 года мы открываем выставку художницы Серебряного века Елены Киселевой – живописец уровня Бродского и Головина. Что касается зарубежных проектов, как раз пока у нас будет проходить Кошляков, наша постоянная экспозиция поедет в Софию. Есть у нас планы и на 2017 год, но давайте пока откроемся.

Давно сложилось мнение, что искусствовед никогда не найдет себе работу по специальности, а музейный работник – это женщина – синий чулок без личной жизни и особых амбиций, этакая серая мышка, витающая в облаках и влюбленная в мужчин, умерших несколько веков назад. Сегодня мы раз и навсегда развеем этот миф, познакомив вас с директором Музея русского импрессионизма и молодой мамой Юлией Петровой.

Давайте начнем с самого начала: почему искусствоведение? Родители не отговаривали? Ведь все знают, что это прекрасное образование, которое крайне редко становится профессией.

Я увлеклась историей искусства в восьмом классе – довольно рано для выбора профессии. Родители не отговаривали, но сразу предупредили, что вряд ли смогут помочь с подготовкой к экзаменам или потом с поиском работы – они из другой сферы. Одна мамина подруга, помню, спрашивала, как я собираюсь кормить свою семью, но в юности у меня было твердое убеждение, что я могу пробить головой любую стену, а значит что-нибудь придумаю.

Где именно вы учились?

Я петербурженка и училась в Санкт-Петербургском университете на кафедре истории искусства. Поступать в аспирантуру поехала в Москву. Осталась. Училась, работала. Минувшим летом наконец защитила кандидатскую диссертацию.

Я работала в антикварной галерее, где господин Минц был одним из клиентов. Впоследствии, когда галерея закрыла одно из двух своих выставочных пространств и сократила часть штата, в том числе и меня, Борис Иосифович предложил мне остаться его консультантом.

Идея о создании частного музея была у Минца давно или вы некоторым образом причастны к ее появлению?

Идея полностью его, но я была одной из первых, кому он ее озвучил в конце 2011 года. Спросил поддержу ли. Начинание выглядело чрезвычайно смелым, но попробовать стоило. Я согласилась, конечно.

Какие из работ появились в коллекции Минца благодаря вам?

Мы обсуждаем каждую покупку, чаще я отговариваю от приобретения, чем настаиваю на нем. Но могу сказать, что по моей инициативе покупались в частности «Мокрые афиши» Юрия Пименова, «Заросший пруд» Николая Клодта, «Лес» Станислава Жуковского. Я обратила внимание коллекционера на художницу Валентину Диффинэ-Кристи и ряд других мастеров, пока не очень широко известных. Но это не столько моя заслуга, сколько моя работа.

Расскажите, пожалуйста, как строится работа с частными коллекциями, по какому принципу подбираются картины?

Для постоянной экспозиции музея мы подбираем импрессионистическую живопись. Поскольку понятие «русский импрессионизм» в истории искусства несколько размыто, то есть не существует фиксированного списка художников, которых следует безоговорочно причислять к импрессионистам, ориентируемся в первую очередь на стилистику каждой конкретной картины. Скажем, Борис Кустодиев, конечно, вошел в историю не как импрессионист. Но в нашем музее выставлена именно импрессионистическая его работа. Кстати, через увлечение импрессионизмом прошли практически все живописцы начала XX века, даже у наших знаменитых авангардистов – Малевича, Ларионова – есть импрессионистические полотна исключительной красоты.

У Бориса была коллекция с четкой направленностью? Именно русский импрессионизм, картины определенного периода или русская классика в его коллекции тоже присутствует?

Каждый коллекционер, начиная собирать, покупает вначале то, что нравится ему самому. О четких хронологических, тематических или стилистических рамках обыкновенно на первых порах никто не задумывается. Потом постепенно коллекция приобретает свое лицо, в этот момент становится ясно, что в ней есть те или иные лишние предметы и, наоборот, определенные лакуны, выбирается вектор дальнейшего развития. Когда господин Минц пригласил меня работать над проектом музея, мы быстро поняли, что выставлять будем только часть собрания. У него есть прекрасные экземпляры графики объединения «Мир искусства», есть и современные художники, например, Илья Кабаков или Валерий Кошляков – но для музея была выбрана тема именно русского импрессионизма, и ничто иное в музейную экспозицию не попало.

Что именно входит в обязанности директора музея?

Я объединяю функции администратора и главного куратора или, если хотите, художественного руководителя. Вторая составляющая для меня как искусствоведа гораздо увлекательнее, но и первая необходима. В работе руководителя есть свой интерес: там свои законы и закономерности, переплетаются экономика, психология, социология, менеджмент, маркетинг… Мне пришлось разбираться практически с нуля, и до сих пор я учусь.

Как примерно выглядит основной музейный состав? Кто в него входит и за что отвечает в команде?

Для того количества мероприятий и проектов, которые мы проводим, у нас небольшой коллектив – порядка 25 человек, включая финансово-юридический блок, IT, водителя, офис-менеджера. В российских музеях традиционно работают в основном женщины и мы не исключение. Коллектив молодой, и, хотя подчас где-то не хватает опыта, это здорово – активные, неуставшие, небезразличные, с горящими глазами и ежедневными новыми идеями, как сделать лучше.

Помимо искусствоведов, которые занимаются выставками и каталогами, есть сотрудники, отвечающие за проходящие в музее лекции, концерты, творческие встречи, занятия живописью для детей и взрослых. Есть PR-отдел, менеджер по маркетингу. Отдельный сотрудник занимается инклюзивными программами: в прошлом году, например, мы запустили в музее экскурсии на русском жестовом языке для глухих и слабослышащих, то есть тех людей, для кого жестовый язык родной. В этом году адаптируем музей для посетителей с нарушениями зрения – уже готовы тактильные макеты картин, фактуры, запахи и звуки, которые помогут незрячему человеку составить представление о картине. Для художественного музея это смелая задача, ведь живопись апеллирует именно к зрению.

Рождение ребенка и рождение музея примерно совпали. Как Вам удалось совместить эти 2 процесса? Вы уходили в декрет? Надолго?

Вообще не уходила. На последней рабочей встрече до родов была в 39 недель беременности – к счастью, беременность у меня протекала легко. После родов на первую встречу пошла, когда малышке не было еще трех недель. Но это был 2013 год, до открытия музея оставалось еще время, и расписание тогда, конечно, было не такое сумасшедшее как в 2015-2016 годах. Поэтому в основном я работала из дома.

Помню, в какой-то момент у меня был четкий график: пока муж на работе, у ребенка три дневных сна – один сон я тратила на хозяйство, второй, самый длинный – на работу, третий – на себя. Плюс, работала вечерами, когда муж возвращался домой. Параллельно понемногу занималась диссертацией, в основном по выходным. О таких вещах, как поспать днем самой или посмотреть сериал, я никогда не думала. Давайте назовем это «требовательность к себе».

Вы – работающая мама, ваша карьера/работа отнимает у вас практически все время. Угрызений совести по отношению к дочери не бывает?

Я не думаю, что ребенку нужно всё мое время без остатка. Даже, напротив, убеждена, что у мамы должно быть личное время и своя жизнь. Чем насыщеннее жизнь родителей, тем интереснее они для своего ребенка, тем больше могут ему дать в конечном итоге.

Конечно, Аленка очень радуется, когда мама и папа возвращаются с работы. Но и отпускает нас легко – у нее детский сад, друзья, свои дела.

У вас есть четкий график – время, когда вы только с семьей? Как вообще строится ваше расписание?

Последние полгода перед открытием музея было очень тяжело, и моей семье в том числе. Я работала буквально день и ночь: последние письма мы с коллегами писали друг другу в час ночи, а на следующий день первые приходили уже в семь утра. Мой муж тогда не верил, что график когда-то станет другим. Но все выровнялось, и сейчас, возвращаясь с работы, я даже не включаю компьютер.

Стараюсь строить свое расписание так, чтобы каждый день садиться на пол и играть с дочкой и в это время принадлежать только ей. Не работаю по выходным без крайней необходимости – это время для семьи. В выходные дома не сидим, заранее планируем что-то интересное, будь то поход в театр или поездка загород, каток или прыжки на батутах.

Для меня нет хуже выходного, чем погрязнуть в хозяйственных хлопотах. Если в какой-то месяц выпадает много командировок, и у мужа есть возможность, они с Аленой сопровождают меня в деловых поездках, и тогда я, как и дома, днем – директор музея, а вечером – мама.

А вы сами выросли в какой семье? Родители тоже много работали?

Я никогда не видела своего отца лежащим на диване, и это надолго стало критерием оценки и других, и себя. Сама себе не позволяю лежать, если хорошо себя чувствую. Мама у меня учитель алгебры и геометрии в школе – а значит вечерами проверки тетрадей, заполнение журналов, подготовка к урокам – и это казалось в порядке вещей.

Кто вам помогает с ребенком?

Муж и свекровь. Хотя мне кажется неверным говорить, что они мне помогают. «Помогают» – это когда один всё делает, а другие у него иногда на подхвате. Мы же просто живем все вместе и растим дочку вместе. Аленка с бабушкой и стихи учит, и рисует, и загадки отгадывает, и по хозяйству ей помогает – то они пирожки пекут, то цветы сажают. И я, конечно, могу быть абсолютно уверена, что если я в музее, а ребенок дома, то он вкусно накормлен, ухожен, обласкан родным человеком. Меня и саму бабушка растила, пока родители были на работе, так что о няне мы никогда не думали.

Знаю, что вскоре вы должны поехать отдыхать. Куда собираетесь? Вы из тех, кто предпочитает пляжный, спокойный отдых, или вам не сидится на одном месте?

Нам пляжный отдых противопоказан. И я, и муж активные, и от безделья начинаем только раздражаться. Муж меня поставил на горные лыжи, хотя я долго считала, что не смогу. Еще во время моей беременности научил меня нырять с маской – море в этот момент вообще обрело новый смысл, оказалось, что под водой столько удивительного! Теперь выбор морского отдыха всегда оборачивается дилеммой: нужен пляж, чтобы дочка могла купаться, но нужны и скалы, чтобы мы могли нырять.

Аленка уже катается на лыжах, любит ездить в лес, ночевать в палатке. Летом начала осваивать верховую езду. Думаю, скоро и маску с трубкой наденет, глядя на нас. Она вообще очень спортивная.

Алена знает, что ее мама – директор?

Знает, что мама работает в музее, а роли ей пока не очень понятны. Я сама на этом внимания не заостряю. Смешно, что в прошлом году меня «раскрыла» одна из мам в детском саду – говорит, увидела интервью с фотографией. Но вроде бы никому не выдала (смеется).